Он сел в кресло и ласковым жестом дотронулся до моей неповрежденной правой кисти, где на безымянном пальчике поблескивало камушками подаренное им кольцо.
– Если боялся, почему убежал? – не покалывало кожу приятными импульсами, как бывало прежде от его прикосновений.
– Ясмин, прости. Я просто не увидел тебя и побежал вместе со всеми, – гладил он мою ладошку.
– Меня девочка спасла, ровесница моя или младше даже. Беловолосая такая, явно зимой родилась, – не могла позабыть я разорванное надвое тело Кристины. – Она погибла, а ее кровь на мне осталась.
– Не думай об этом, малыш. А то так и до сумасшествия себя довести можно, – нашел Волк оправдание моей холодности.
– Мама тоже считает, что я умом тронулась, – попыталась улыбнуться, но ничего не вышло. Улыбаться я разучилась.
– Она просто беспокоится о тебе. Как и я, – поднялся он с кресла. – Вижу, ты устала. Не буду надоедать. Завтра зайду, – пообещал Владимир.
А назавтра мне стало хуже. К обостренному обонянию, громким звукам извне, шепотам и шорохам в голове прибавились весьма мучительные провалы в сознании. Меня будто вырубало, выбрасывало из внешнего мира. Выныривала я из подобных провалов с криками и, ничего не помня. После таких прогулок в никуда, тело трясло, дышалось тяжело, густые волосы цвета сосновых шишек слипались от пота, незабудковая радужка глаз темнела.
Доктор качал головой, родители плакали, Владимир глядел с сожалением.
Через три недели меня поместили в больницу для умалишенных.
Я пролежала там всю осень, долгих три месяца, измученная самой собой и лекарствами, которые не помогали.
Как-то на пороге одноместной палаты появился Владимир. Я по запаху определила. Глаз не открывала, притворилась спящей. Не было желания ни видеть его, ни говорить с ним. В моем нынешнем состоянии не составило уловить быстротечную эмоцию радости бывшего жениха. Он готовился к тяжелому разговору и порадовался, что разговора можно избежать. Волк подкрался к моей кровати и с максимальной осторожностью стянул с моего безымянного пальца колечко с россыпью камушков.
Я не препятствовала ему и разлепила ресницы лишь после того, как он ушел.
На исходе осени невольно стала свидетельницей разговора между родителями и главным доктором больницы. Невольно, потому что закрытая дверь не являлась теперь препятствием моему слуху.