Прежде, чем приступить к подробностям странной привязанности друг к другу ребёнка и взрослого постороннего мужчины, нужно сказать, что родиться мне довелось в том же городе, что и господину Набокову, правда, не в дворянской семье.
– Сиротка, её папу взял Бог, – объясняла бабушка какой-то женщине, пока нас, толкая из стороны в сторону, грозили раздавить в очереди за мясом или сыром, и женские торсы вдавливались в меня частями, которые были на уровне лица. Бабушка цепко держала мою руку, лишь бы не потерять, будто это был кошелёк с деньгами или дорогостоящая собачка на привязи, объект, которого не касалось всё что происходит вокруг, и, тем более, слова, которые произносила.
Между бабушкиными семи десятью пятью и моими, пятью, была такая разница, такая дистанция, что казалось, будто жила она очень давно, почти, бесконечно, и ничего уже не помнила и не понимала. Ситцевый платочек, голубой с черным рисунком или пуховый, серый, по сезону, прикрывал белые волосы очень худенькой, маленькой старушки. Большие светлые глаза в глубоких чёрных глазницах, смотрели не на людей, а вглубь них, или мимо, возможно, фокусируясь на точке, которая молодым, пока, не видна. Пергаментная кожа высокого лба – в пигментных пятнах. Бабушка ещё здесь, но готовится уйти Туда, куда отправилась безвозвратно большая частью её родственников. Немощь – вот самое подходящее для неё слово.
Она не годилась для ухода за детьми, не годилась, чтобы чем-то интересоваться и чему-то радоваться не из-за возраста, а из-за состояния здоровья и духа. От прошедшей жизни оставались горечь и безмерная усталость. Кроме моего отца, зятя, Бог забрал у неё мужа, дочь и двоих сыновей. Старший, самый удачный ребёнок, занимавший высокую должность и поддерживающий её, умер от инфаркта незадолго до моего рождения. Из пятерых детей выжили две дочери. Мама была младшей.
Конец ознакомительного фрагмента.