и т. д.[127]. Толстой, начинающий влюбляться[128]. Прощание.
Пятница. 9 ноября.
‹…› Приехал Толстой, к великой моей радости, и мы с ним были два дня почти неразлучно[129].
Вот очерк хлопотливого, но разнообразного вчерашнего дня. Встал около 10, немного поработал над разбором Некрасова. Явились Толстой, потом Полонский, потом Гончаров ‹…›. После обеда явились Панаев и милейший генерал Ковалевский. Потом я, Толстой и Ковалевский[130] были у Краевского, – там я много говорил с Галаховым и Жихаревым.
Пятница. 23 ноября.
Во вторник происходил у меня небольшой фестень[131], на который с небывалой исправностью съехалась почти вся наша петербургская литература[132].
Вторник. 18 декабря.
Наш литературный cénacle[133], вопреки всем ожиданиям, не потерпел нисколько от отъезда некоторых товарищей и отделения «Библиотеки ‹для чтения›» от «Современника». Боткин, Анненков, я и Толстой составляем зерно союза, к которому примыкают Панаев, Майковы, Писемский, Гончаров и т. д. Разные новые лица к нам присовокупляются и придают разнообразие беседам[134]. ‹…›
Вчера обедали у меня Корсакова с мужем, а вечером я читал «Лира» у Ольги Александровны[135]. Потом я, Толстой, Анненков и Полонский ужинали у Вольфа ‹…›
Среда. 19 декабря.
Вчера был на двух вечерах – у Толстого, с Боткиным, Анненковым, Ал. Толстым, Столыпиным, Панаевым и Жемчужниковым[136], и у брата ‹…›
1857
3 января. Четверг.
Вечером на моем рауте было уже слишком много народа. Как я ни стараюсь, чтобы мои вечера были неизобильны числом гостей, всегда набираются лишние люди. Так и тут неизвестно отколе явился Щербина и Безобразов, оказывающийся добродетельным, но крайне незанимательным смертным ‹…›
Написаны основания Литературного фонда и пито за его благоденствие[137].
23 января. Среда.
Увы! Вот как ведется мой бедный дневник в то самое время, когда событий так много, когда новые лица входят на сцену десятками и все вокруг меня кипит и волнуется! Одно дело идет вперед, другое готовится, третье обрывается, четвертое зарождается в голове, а я ни о чем не упоминаю. ‹…›
Л. Толстой уехал, к большому нашему сожалению, и когда я его увижу, никто сказать не может[138].