Фижмами всеми, чем всхлипывать: годы, годы,
Сухими руками сломить пытаясь земную ось.
Я, впрочем, и так отменила права природы,
Затем не родную кровь за собою, белую кость
Увижу, а в лучшем случае – тапочки-скороходы
Белые, у них в похоронке особый лоск.
Желчью женская доля вспоила-то нас поврозь,
Но одно и то же в кошмарах – блаженные твои роды,
Дряблая грудь моя, старушечья. Не сбылось.
8.
А за что мы тогда боролись, кстати, моя душа?
Не за корону Англии, кровь Христова.
Сколько на свете прекрасных на вкус держав,
Я-то охотно тебе уступить готова
Этот вот сад, и под сенью его – простого
Над головой мелькающего стрижа.
Что он мне, рыжей? Течет молоко с ковша
Белой большой медведицы, Господь говорит: ни слова,
Да и я не способна на лишнее антраша.
Но память подносит услужливо: снова, снова
Твоя голова на блюде лежит, на перстах – парша
Засохшей крови… и ничего иного.
9.
Нет, сестра, корить не к лицу, шалишь.
Пусть держава – в масть, любовь оказалась круче.
Так зачем ночами являешься, тихая, точно мышь,
Да еще и Лестера, Эссекса с собой волочешь до кучи,
Всем своим видом спрашивая: не спишь?
Да, не сплю, Мари, стерегу мертвецов, но лишь
Рассветает, и тени в саду становятся ярче, гуще,
Скрежеща клюкой, я бреду через весь Париж,
Не затем, что верю: вдруг тебе помогу чем,
А затем, чтоб послушать, как снова, сестра, молчишь,
Как сочится сквозь плиты песчаника терн живучий,
И дрянное пальто к белизне твоей льнет колючей,
Когда ты проходишь в кущи, стопами касаясь крыш.