Так было до тех пор, пока не доехали до Львова. Там в купе вошла девушка – губы накрашены, ногти отполированы, подведенные брови, мушка grain de beauté, огненнорыжие волосы – и с порога начала тараторить. Она студентка у Кохера в Берне, едет на каникулы домой в Одессу. Ей очень нравится в Швейцарии.
– Мне бы хотелось, чтоб я мог впоследствии сказать то же о России.
– Еще сможете. Мне не приходилось ни от кого слышать обратного. Когда привыкнете к местным правилам и выучите язык, вам нигде не будет лучше, чем у нас, особенно если вы иностранец. Вы куда едете?
– До Киева. В поместье поблизости. Там я получил место домашнего учителя.
Он сказал это исполненным гордости тоном.
– Вы не боитесь русских?
– Ну, – снова самоуверенно начинает Ребман, – если бы я взял с собой всю наличность, которую мне давали дома в дорогу…
Студентка смеется так, что видны все ее зубы, а у нее прекрасные белые зубы – один в один:
– Ох уж эти швейцарцы! Они всегда найдут, как выкрутиться! Та еще порода!
С чего это она решила, что он швейцарец?
– Так это же сразу видно! Я могла бы похлопотать за вас на границе. Начальник таможни в Волочиске мне дядя, и это обстоятельство может быть нам очень полезным. Или вы уже хорошо говорите по-русски?
Пока она это произносит, поезд начинает двигаться. Кондуктор кричит на весь вагон:
– Подволочиск! Пожалуйте на выход!
Ребман вынимает часы: восемь.
Перед выходом его новая знакомая бросает:
– Теперь вы в одночасье станете миллионером.
Молодой человек смотрит на нее расширенными от удивления глазами:
– Миллионером? Я?
– Да. Вы же знаете, что русский календарь на тринадцать дней отстает от григорианского; в Берне или в Рейнгороде, и там, где мы сейчас стоим, сегодня третье мая, а по ту сторону границы только двадцатое апреля.
– Это мне известно. Но какое отношение это имеет к миллионам?
– Нашлось бы множество миллионеров, готовых отдать все свои миллионы, чтобы продлить свою жизнь хоть на день. Ваша же жизнь в момент пересечения русской границы станет длиннее на целых тринадцать дней!
И она добавляет:
– В России все молодеет, все!
Это было сказано весьма игривым тоном.
Первым, кого увидел Ребман, выйдя из вагона, был великан Голиаф собственной персоной. Там, посреди перрона, возвышался он над толпой, словно сошедший с библейских страниц, одетый в мундир царского полицейского: фуражка набекрень, придающая ему весьма устрашающий вид, длинная черная шинель поверх сапог гармошкой, под мышкой – сабля на ремне клинком вверх, с другой стороны, на толстом красном шнуре – револьвер.