Юноша не преминул ответить на похвальную рекомендацию звучным поцелуем руки брата Феликса.
– Прочти же господину учителю свои вирши.
– Какие прикажете?
– Те, что брату Патрицию, господину начальнику миссии нашего ордена, преподнёс ко дню окончания вакаций.
Юноша вытаращил глаза ещё сильнее, чем то угодно было произвести натуре и, закатив их под лоб, произнёс с одушевлённым подобострастием:
Когда б не все твои блага, учёба,
То не хотел бы и покинуть гроба!
О, скольких ты спасла от тьмы
могильной!
Не к деве будет склонность моя сильной,
К тебе одной, души моей отрада,
Моей чиниться станешь ты по нраву,
Не только по приказу, по уставу!
– Ведь едва не силлабический стих! Вот так всё чини, что к чести словесности быть может, как стихами, так и не стихами! Отныне, Василий Кириллович, поручаю тебе переводы французские и иные – все что тебе дадутся.
Юный Василий Кириллович, верно, впервые услыхал своё имя, так пышно звучащим, ибо едва не прослезившись, сделал движение вторично приложиться к руке покровителя, но не был допущен последним, расцеловавшим его в обе полные, белые щеки.
В этот момент в комнату нашу заглянул унтер-офицер Бортников – главный надзиратель гарнизонной школы.
– Прошу прощения, господа, – сказал он, сумрачно глядя на новопроизведённого переводчика, который при появлении его весь как-то обмяк, – по учинённому мною розыску, груши из губернаторского саду, унесли не токмо господа ученики Ворохтеев и Покровский, но и господин ученик латинской школы, что при миссии ордена капуцинского, сын Кириллы Яковлевича, попа Троицкой церкви – Василий.
Брат Феликс растерянно повёл глазами на своего любимца.
– Нет, господин учитель, нет, – лепетал тот прерывающимся голосом.
– Нет? – усмехнулся Бортников, – а что вы на сей предмет, сударь, ответить имеете?
Он достал из кармана маленькую тетрадку из дешёвой бумаги с выведенным заглавием «Любовная пустельга. Сочинение В.Т.»
Брат Феликс всплеснул руками.
– Найдено под обобранными грушами в помянутом саду.
– Не я, не верьте, господин учитель! – завопил несчастный преступник, и ничего ещё не видя, залился слезами, – верно, тот Покровский у меня выкрал тайком и, как груши таскал, так и бросил – к моему вреду, не иначе.
Офицер изменился в лице, глаза его вспыхнули.
– Вы сударь, негодяй, каких отродясь не видал я! Тебя берёзовой кашей каждое утро, после молитвы, кормить в волю нужно, так может, милостью Божьей, и поправишься! Сей Покровский сказывал де, не ведает чья тетрадка нашлась в губернатора саду, а я его усовещал: «признайся с кем учинил проказу – сечь не станут», а он мне: «не стану подлиничать, господин офицер». И принял экзекуцию, а тебя, подлеца, не выдал – вот ведь что есть товарищество истинное и приятельство! Не унимайте меня, господин учитель, – крикнул он с сердцем, на умоляющий жест брата Феликса, – вы хоть и духовное лицо, а русского сердца понять, не умеете! Не вверенной мне школы ученик, потому сами рассудите, как с ним поступать надлежит, а, по-моему – мало ему розги.