<…>
…в судьбах и жизненных поворотах Красина и Горького было немало общего: оба они, повинуясь импульсу, пошли вместе с большевиками накануне и во время революции 1905–1907 гг. (в квартире Горького находилась организованная Красиным оружейная мастерская); оба они во время революции и непосредственно после нее энергично занимались финансовыми вливаниями в большевистскую деятельность, в частности усиленно выдаивая С.Т.Морозова; оба порвали с большевиками после революции, а в 1917 г. заняли резко антиэкстремистскую позицию; оба, наконец, возвратились к большевикам после Октября (Горький позже, в конце лета – начале осени 1918 г., Красин на полгода с лишним раньше) [КРАСИН. С. 4].
Пока Ленин находился у власти подобного рода разномыслие вкупе с последующим соглашательством и признанием собственных ошибок являлись нормой партийной жизни. Ситуация кардинально изменилась после смерти Ленина, когда, начиная с конца 1920-х годов Сталин повел жесткую политику «одна партия, один Вождь». Партийные дискуссии теперь уже не проходили по принципу «Милые бранятся – только тешатся», а превращались по сути своей в кампании массовой зачистки партийных рядов от инакомыслия. Теперь уже даже малейший шаг в сторону от «генеральной линии партии», т. е. точки зрения Вождя и его присных, означал в ближайшей перспективе расстрел или ГУЛАГ. Даже находясь за тысячи километров от Москвы, Горький не мог не почувствовать, что ветер переменился. К концу 1920-х годов у него в Политбюро уже не оставалось друзей. Умело дистанцируясь от политических разборок и обладая верным нюхом «на лидера», Горький именно в это время завязывает «крепкую дружбу» со Сталиным. Это было умно и дальновидно. Что касается партии большевиков, из которой он формально уже как бы выбыл, то она «засчитала ему это в праведность». Сталин посчитал необходимым во что бы то ни стало вернуть Горького на родину [УАЙЛ (I)].
Не одна миссия снаряжалась в Сорренто, чтобы убедить «буревестника вернуться в Советский Союз.
<…>
В конечном счете, Советы своего добились и уломали Горького. Верность ли революционным идеалам юности, сентиментальная ли привязанность к родине, желание сделать то, что один лишь он мог сделать для русской литературы, жажда ль славы и поклонения, наверняка ожидавших его в Советском Союзе, – трудно сказать, какие чувства и в каких пропорциях вынудили его навсегда вернуться в страну, которая теперь казалась ему столь отличной от старой России, чью азиатчину он некогда распинал. [УАЙЛ (II). С. 31].