Солнце успело закатиться за вершину Нарыш—Тау, и снежная татарская чалма, которую гора носила с неизменным достоинством, была уже не розовой, – серо—лиловой она была и есть, и продолжала быстро темнеть.
Сумерки стремительно падали на горы, или гору, серым саваном, обещая скорую ночь.
Пора было идти, по зову сердца и долга. За всеми ответами.
Путник тяжело вздохнул, встал и шагнул в кромешную тьму подземелья…
Раз—Два—Три шага – и темнота сомкнулась вокруг.
Беспределами.
– Кто я… скажите мне, кто я?!
– Выдающий—Себя—За—Пророка, улю-ль-азм рассуля; маленький Джоник, глупый сын своего рода, ветвь от дерева гордых обитателей севера…
– Где я?! Где он, этот, который выдаёт себя за пророка?!
Нет, и не слышно ясного ответа.
Лишь хихикает махонько насмешник—невидимка:
– В преддверии райских садов ада, в странной стране, дружище – а хуже места и не сыскать, хоть век сыщи, да не сыщешь!
Тьма обступает, морочит, приникает тесными объятиями нелюбимой женою, на зубах хрустит противной мукой, а где-то неподалеку капли воды долбят темя вечности: иже, еси, на, небеси, отче, наш… ты, гроза, гроза всех богов…
Капли? Воды?! Откуда…
Встать на ноги труднее, чем пешком дойти до легендарной горы Кайлас.
Поначалу приходится двигаться на четвереньках, по-собачьи, в кровь обдирая колени, а потом уже, когда боль становится обжигающим кнутом, рывком подымать себя и, выплевывая хриплый стон, тащиться в темноту. Невозможную, небывалую – темноту, где пахнет сыростью, а капли не смолкают, бубнят речитативом древнеарабских сур: Алиф. Лям. Мим…
Сначала всегда была тьма, а потом появился свет.
Так было и есть изначально.
Надо было Идти.
Только не пророк я, рассуль, или новый мессия.
…Родник доверчиво ткнулся в ладонь холодным носом – и отпрянул от рыбьей чешуи, обиженно лепеча невнятицу.
Брызги маленькой радугой, на миг повисли в воздухе, чтобы опасть на травы капельками невинной росы.
Гордая фиалка вскинула головку, украшенную алмазным ожерельем, и насмешливый щебет птиц был ответом этой гордыне.
Солнце золотце, пригоршнями рассыпало вокруг тертую охру, золотя кусты жимолости, оглушающий аромат плыл волнами, заставляя сердце биться чаще, словно у юноши в предвкушении первого любовного свидания – а каждый вдох и выдох звучал «альфой» и «омегой», славя Всевышнего, повелителя блаженных садов, родителя всех религий.