Я покраснела до ушей.
И была прощена.
Конечно, фанеру пришлось заново загрунтовать и план заново переписать. Помню, я страшно волновалась, как бы снова не ляпнуть чего. Допустила две мелкие ошибки, но не такие выдающиеся, так что никто и не заметил. Но со времени моего позора, стоило в киноплане появиться названию с сочетанием СТР, как кто-нибудь из буртымских остроумцев непременно слюнявил палец и замазывал в этом сочетании злополучную букву «Т» – план всегда писался краскою на воде – гуашью…
Аркаша отсмеялся над моей неприличной историей. Высморкался, вытер глаза и сказал:
– Ну, утешила… Ладно. Я тебе как-нибудь про себя тоже расскажу неприличную историю. А сейчас мне пора на ковер к главному инженеру. Приходи в два часа на второй этаж, в зал заседаний, познакомлю тебя с моей гвардией.
К двум я отправилась на совещание. Зал был светлый и небольшой, значительно меньше, чем зал в нашем клубе на станции Буртым. Да и все было по-другому, то есть вообще совсем другого качества, нежели у нас.
Плюшевого занавеса и оркестровой ямы здесь не было, и сцена оказалась низенькая, небольшая. Но все было аккуратно пригнано, все параллели были строго параллельны, перпендикуляры – перпендикулярны. Все деревянные поверхности матово сияли лаком. А на окнах не шторы, а кремовые шелковые паруса в сборку. На сцене стояла трибуна для оратора, малюсенькая, зато из породистого дерева и с латунной инкрустацией: реторта, за нею цистерна и три заводских трубы с дымами. «Инкрустацию наверняка сделал Аркаша», – подумала я. И тут же любопытный вопрос возник: «Откуда мой дядька почерпнул, как все это положено делать? Откуда этот строгий стиль – дубово-ореховый, латунно-шелковый? Не из деревни же Рябово, Вятской губернии?»
Пока мы с мамой жили и жили в Буртыме, стиль страны, созданный новым поколением ХО, поменялся, а мы и не знали…
На сцене стоял стол, породистый, без всякой скатерти, за ним сидело два человека. Я догадалась кто: профорг и парторг. В зале было еще пустовато, народ, исключительно мужчины, продолжал входить и рассаживаться на последних рядах, впереди мало кому хотелось светиться. Мой дядя уже сидел – в берете, во втором ряду, у прохода. Он крутил головой, разглядывал вошедших. Увидел и меня, поманил рукой. Я прошла к нему.