Не припомню, чтоб Аркадий Косых называл себя художником. В его творчестве господствовали простота форм и чистота исполнения – в шрифтах, в цветовой гамме, во всех деталях декора. Особенно меня поразили ослепительной новизной объемные буквы из пенопласта в заголовках большинства стендов. От них так и несло большой химией и светлым будущим… Ничего подобного на станции Буртым в деревянном клубе не водилось.
Пока мой допуск к секретности гулял по загадочным московским инстанциям, я каждое утро приезжала в з/у к восьми, протирала деревянной «лентяйкой»2 полы и отовсюду смахивала пыль. Нас, уборщиц, было три девицы, все мы ждали допуска, у каждой было по этажу, у меня – первый. Мы с девочками заканчивали основную уборку часа за два с половиной, мои коллеги убегали на третий этаж, на курсы производственного обучения. А я оставалась «дежурной техничкой» – вдруг что где разобьется, прольется или какой обормот наследит в коридоре. В общем, делать было особенно нечего, и я до трех сидела в мастерской у Аркаши, читала разные книжки. Всегда приносила с собой еще и постоянную – «Над пропастью во ржи» Сэлинджера. Я старалась с нею не расставаться, потому что однажды ее уже пытались спереть. Если очередная книжка оказывалась неинтересной, я по сотому разу бралась за Сэлинджера, с мальчиком на обложке. У мальчика были прозрачные, совсем светлые глаза. Бог знает, куда они смотрели…
Аркадий Семенович на службе иногда умолкал надолго. Например, когда мастерил те самые, поразившие меня пенопластовые буквы. Он вырезал их способом тоже поразительным – с помощью «гиперболоида инженера Косых». Так Аркаша называл собственноручно сделанный аппарат. Гиперболоид представлял собой эбонитовую черную доску и встроенный в нее лобзик. В младших классах школы все наши мальчики такими лобзиками вечно что-то выпиливали из фанеры. Только Аркашин был не по-детски большим, питался от электрической розетки, а вместо пилки в нем была струна. Когда инженер Косых врубал свой гиперболоид в электросеть, натянутая струна раскалялась докрасна. По гладкому эбониту легкий белый брусок пенопласта подплывал к опасной струне осторожно и плавно. Соприкоснувшись с нею, он шипел и дымился. Несколько движений Аркашиных рук – и возникала буква. Объемная. Прекрасная. Но ядовитая. Она пахла сладкой смертью. После дюжины букв мастер краснел, как маков цвет, и начинал плакать розовыми слезами. У меня тоже першило в горле. Тогда инженер Косых выключал гиперболоид и просил меня открыть форточку, которая была высоко. Аркадий же Семенович был мужчина некрупный и, как признавался, головокружительный.