Вычеркнув меня из списка живых,
Ты, в сущности, ничего и не изменила.
Если до тебя было жить невозможно,
То после – невыносимо.
Ты победила, если желала,
Но вряд ли у тебя вообще был план
По истреблению из своей жизни
Меня, любительницу мелодрам,
Мармеладных объятий, сладких улыбок,
Вечного желания к тебе прильнуться,
Взяв за руку, лечь на плечо драгоценное, —
И неба коснуться.
Случается ли у тебя чувство вины,
Что я на обочине жизни, в реве?
Или ты самозабвенно живешь в работе,
Не чувствуя запаха крови?
А впрочем, не важно: давно все простила.
Я слишком люблю, ключевое тут – слишком.
Давно бы бросить писать тебе,
О тебе, для тебя. – Не те нервишки.
Просит сердце, тобой расковырянное:
«Пожалуйста, не умирай, пиши».
И слезы просят писать каждый вечер
На помин усопшей (впрочем, давно) души.
Единственно, кто ее оживила,
Сейчас уже вспоминает редко:
У нее жизнь легкая, без привязок —
Вот она бережет нервные клетки.
А когда-то тебе были очень важны
Мои настроения, пульс, дрожь в голосе.
Как быстро люди проходят сквозь. —
Я завидую мертвой холодности.
Почему моя смерть совсем иная?
Мне или больно, или все равнодушно?
А у тебя, черт, такая воздушная,
И жить тебе вовсе не душно?
Когда-нибудь, может, мы прекратимся:
Мое воображение и память потухнет
Болезнью шизофренически прогрессирующей. —
И нас в мире больше не будет.
Ты будешь одна, с каким-то вновь встреченным,
А я не повторюсь десятой раз строчкой.
И убьет меня любовно, спокойно,
Единственно верное мне одиночество.