Вся операция, вместе с подходом к телеге, заняла не более десяти
секунд и мне показалось, что Воронцов не то, что испугаться не
успел, но и вообще не понял, когда всё закончилось. Он, согласно
плану, так и продолжал стоять, держась руками за сосну и смотрел
себе под ноги.
Пришлось позвать командира.
– Товарищ Воронцов, «ком цу мир». Те, кто нам не нужен, уже в
адском котле варятся. А один пока живой. Всё как мы с тобой и
планировали.
Чекист поднял с земли глаза, и от удивления они расширились, а
брови взлетели вверх.
Он постоял с полминуты и, покачав головой, побрёл ко мне.
Я же в это время собрал трофейное оружие в кучу и положил его на
край телеги. А затем, посмотрев на серую в яблоках лошадь,
вздохнул.
– Привет тебе, не Манька.
– Почему не Манька? – держась за голову, поднялся и присел
оставленный в живых полицай. И огорошил меня: – Её как раз Манька
зовут.
– Да? – удивился я и погрозил пленному кулаком: – А ну молчать,
вражина, а то хуже будет! Отвечать будешь только тогда, когда
спросят.
Да-да. Я знаю, что вызывать у и так уже испуганного пленного
чувство ещё большего страха - это неправильно. Но варианта другого
не было. Пленный, он же «язык», в данном конкретном случае должен
был говорить нам только то, что мы хотели от него слышать. И никто
с ним миндальничать, обмениваться шутками и дружить не собирался. Я
отдавал себе отчёт в том, что за личиной этого старика с
благородной сединой, скрывается самый настоящий враг и сволочь,
которая помогает уничтожать наш советский народ. А потому и никаких
иллюзий я испытывать не собирался. Равно как не собирался
испытывать и проявлять жалость к предателю.
Ну а для того, чтобы «язык» честно отвечал на все вопросы, ему
следовало объяснить, что жизнь он свою может спасти только одним
способом – чистосердечным раскаяньем и ответами на все интересующие
нас вопросы.
Во всяком случае, так у него появится хотя бы призрачный, но
шанс, оказавшись в плену, продолжить своё жалкое существование. В
противном случае, если он не будет сотрудничать и будет упираться,
то шанс выжить у него становился равен нулю.
Жестоко, конечно. Но если мы вспомним, с какой швалью мы имеем
дело, и что они творили и творят на оккупированных немцами
территориях, то ни о какой жестокости в их отношении речи вообще
идти тогда не может.