Я набила платок снегом и попыталась приложить к «боевой ране».
– Я сам, – уклонился Ланской и тряхнул растрёпанными волосами. Уши у него горели. То ли от холода, то ли от уязвлённого самолюбия.
– Приложи, так лучше будет, – протянула я ему платок со снегом.
– Спасибо, – поколебавшись, потянулся он к моей руке.
Наши пальцы столкнулись. Ощущение, будто током шарахнуло. Мы замерли. И он, и я. Глаза в глаза. И время, кажется, остановилось.
– Лада, – он не спешит забирать платок. Снег в нём тает он наших горячих ладоней, – не стоило вмешиваться. Теперь они будут преследовать и тебя за то, что заступилась.
Я фыркнула и сама приложила платок к его многострадальному носу.
–Разберёмся как-нибудь. Бить меня не станут.
– Зато пакости делать – вполне, – накрывает он мою руку своей ладонью.
И снова ощущение, что время замирает. А ещё через пальцы проходит по телу волна – восхитительно-тревожная, будоражащая, оседающая возбуждением внизу живота.
Наверное, он испытывает то же самое. Нет сил оторваться от его глаз – взволнованных, живых, потемневших. На щеках у Берта – рваные пятна румянца. И я точно знаю, что это не от холода. Дышит он через рот, и дыхание у него тяжёлое.
– Пойдём ко мне, – предлагаю неожиданно. – Умоешься хоть, Зоряна тебе нос обработает. У неё аптечка, там чего только нет. Не бойся, папа на работе, мама в салон поехала – это до вечера. Будет там зависать до последнего. Ей общения не хватает.
Не знаю, зачем я всё это ему рассказываю.
– Я не боюсь. Пойдём, – говорит Берт, но не трогается с места.
Так и смотрит на меня. По-особенному, склонив голову. Будто уже рисует картину. Но во взгляде его плавится янтарь – нежный, обволакивающий. Я чувствую себя мушкой. Хочу увязнуть и застыть в его бесконечности навсегда.
От школы до моего дома – несколько десятков метров, но мне они кажутся долгими и волнующими – внутри так всё скрутилось в узел, что каждый шаг отдаётся пульсом в том месте, о котором как бы стыдно говорить.
– Ой, шо ж цэ робыться?! – всплеснула пухлыми руками Зорька. Причитала, будто я в дом покойника приволокла. Аж подвывала. – Шо ж цэ такэ коиться?! Серед билого дня вбывають! Вы проходьте, паныч, проходьте, роздягайтеся[1], – переходит она с воя на нормальный тон.
Берта, видимо, она шокировала. И речью, и манерами.
– Это наша домработница Зоряна, – представляю я Альберту Зорьку, и мне становится смешно, потому что у него такой ступор на лице, что удержаться сложно. – Может, ты не понимаешь, но скоро привыкнешь. Она украинка, не хочет по-русски говорить, а мы уже привыкли.