Я села на пятки, продолжая ощущать прикосновение его ладони. Но я уже не глядела на него. Я сгорала от стыда. Можно было подумать, что он застал меня за переодеванием, увидев больше, чем дозволено чужим.
Я поднялась, и он встал вместе со мной. Несмотря на мой высокий рост, Акос оказался выше меня на полголовы.
– Значит, мы будем везде ходить с ним за ручку? – спросила я. – Что о нас подумают люди?
– Подумают, что он – наш слуга, – ответил Ризек. – Так оно и есть.
Брат шагнул ко мне. Я отпрянула, выдернув ладонь из руки Акоса. Черная паутина мигом вернулась на место.
– А где благодарность? – произнес Ризек. – Ты не оценила огромные усилия, которые я прилагаю для обеспечения твоего комфорта, приставляя к тебе столь одаренного слугу?
– Оценила. Спасибо, Ризек, – вымолвила я, не решаясь его провоцировать.
Я не хотела, чтобы брат опять заменил мои воспоминания своими.
– Не за что! – улыбнулся он. – Я пойду на все, лишь бы мои генералы жили в хороших условиях.
Никаким генералом он меня, разумеется, не считал. Солдаты прозвали меня «Плетью Ризека», инструментом для наказания, который Ризек использовал, когда ему было нужно. Ризек воспринимал меня как свое собственное, весьма впечатляющее оружие. Я была для него еще одним клинком.
Когда мой брат покинул спальню, мы с Акосом остались наедине. Я принялась ходить по комнате. От стола к изножью кровати и от закрытого шифоньера – обратно к кровати. Мне не нравилось, с каким любопытством Акос разглядывает обстановку, будто лапая все вокруг.
– И давно ты так живешь? – спросил он.
– Как «так»? – резко бросила я.
В тот момент я могла думать лишь о том, в каком виде он меня застал: лежащей на полу, в поту и слезах…
Я чувствовала себя зверем, пойманным в западню.
– Скрывая свои страдания, – в его голосе отчетливо прозвучала жалость.
Жалость – презрение в обертке доброты. Ее требовалось пресечь сразу, иначе потом общение сделается невозможным. Так меня учил отец.
– Я обрела дар, когда мне было восемь сезонов. К вящей радости отца и брата. Мы договорились, что я буду скрывать боль ради блага рода Ноавеков. И ради шотетов.
Акос хмыкнул. По крайней мере, с жалостью, он завязал. Вот и хорошо.
– Вытяни руку, – тихо приказала я.
Моя мать, когда злилась, всегда говорила еле слышно. Утверждала, что таким образом заставляет людей себя слушать. Мне недоставало ее элегантной изощренности. Я обладала изяществом кулака, метящего в лицо. Однако Акос повиновался. Он протянул мне руку ладонью вверх и вздохнул, словно искренне желал облегчить мои страдания.