Благодаря заботам матери и квалифицированной медицинской помощи через десять дней повязка с раны была снята и Машеров собрался в отряд. Но прежде чем уйти, он рискнул еще раз и встретился с бургомистром района Василием Рогачем. Машеров полагал, что Рогач догадывается о существовании в Россонах антифашистского подполья, но, боясь мести, воздерживается от шагов, которые могли бы повредить подпольщикам и семьям партизан. Приняв меры предосторожности, Машеров пригласил Рогача к себе на квартиру. Это приглашение было принято, и с наступлением темноты бургомистр и партизанский командир встретились. Между ними состоялся, можно сказать, откровенный разговор. Как и предвидел Машеров, Рогач действительно о многом догадывался, но немцам об этом не говорил и обещал, что и впредь будет занимать нейтральную позицию109. Даже если учесть, что назначенные немцами местные власти на первых порах были благосклонны к семье Машеровых, рассчитывать на их постоянную поддержку и при этом играть против немцев – задача невыполнимая.
Первый бой, в котором он получил ранение, характеризует Машерова тоже неоднозначно. Похвально, конечно, что он остался верен своим идеалам, был предан делу партии и правительства и всячески старался себя проявить. Но поступал он как нетерпеливый неосмотрительный юнец. Его партизанская карьера могла завершиться так, по сути, и не начавшись. Он один-единственный из четырнадцати человек, участвовавших в нападении, получил ранение. Упоминания о других раненных в этом бою нет ни в одной биографии Машерова. Молчат об этом и книги воспоминаний его боевых друзей. Кто-то, конечно, возразит: за одного битого двух небитых дают. Однако в ответ можно парировать: умные учатся на чужих ошибках, дураки – на своих. А ранение было серьезным. Об этом говорят два факта: во-первых, потребовалась профессиональная врачебная помощь, во-вторых, лечение было длительным. Спустя почти месяц, 26 мая 1942 года, он еще сильно хромал и ходил с тростью.
Если перефразировать Шекспира (уж не взыщите, мой требовательный читатель, что получилось не очень художественно), вся наша жизнь – американские (а может быть, и русские!) горки. Порой томительно ждешь чего-то нового, неизведанного, необыкновенного и мучаешься, и гасишь в себе пожары откровенных желаний, стыдишься их, но жаждешь возгораться еще и еще, и грезишь чудесной вереницей событий, которые кардинально изменят ставшую слишком привычной и скучной жизнь. Потом медленно, напряженно, с ощущением, что вот-вот и откатишься назад, но с терпким предвкушением беспредельного счастья карабкаешься все выше и выше. И наконец – она, самая что ни на есть вершина, и нет больше рамок и границ, есть только простор и свобода. Но не успеваешь насладиться этим состоянием, как впадаешь в другое – стремительного полета в бездну. Организм перестает тебе подчиняться: сердце то замирает, растворяется где-то в загрудинном пространстве, то, распадаясь на части, вырывается наружу, с каждым ударом все больше просачивается на поверхность кожи и мурашками расползается по всему телу – и ты теряешь способность двигаться, мыслить, чувствовать. А после – очередной подъем, еще падение, несколько встрясок, переворотов и плавное скольжение до полной остановки. Так сказать, финишная прямая – и просим на выход…