Первоначальный капитал образовался у Петьки случайно: в течение одного года перемерли все его родственники, включая двоюродного дядю, бездетного и бессменного на протяжении двадцати лет директора городского рынка, и он оказался владельцем трёх квартир, четырёх дач и наличности, которая, впрочем, почти сразу была съедена денежной реформой и инфляцией.
В девяностых Петька не оскотинился по двум, как он считал, причинам. И обе имели в основе человеческий фактор, то есть конкретных людей, точнее – бывших одноклассников. Первая причина и первый фактор – Замес, Колька Замесов, отчаянный балбес и драчун, боксёр районного масштаба, к двадцати пяти годам имевший две ходки – за хулиганство и мордобой, причём оба раза Колька брал на себя чужую вину, благодаря чему приобрёл авторитет прямо-таки непререкаемый, и в 98-м его поставили смотрящим за всей округой. Разумеется, мотавшего срок Замеса Петька исправно «грел» – мамки их были лучшими подругами, и в детстве они с Колькой по очереди сидели на одном горшке.
Васька Шептулин сразу после техникума рванул в Ленинград и в середине девяностых вернулся без правого глаза, без башни, но зато на «бумере», с «макаровым» и «конкретными связями». За пару месяцев он откошмарил торгашей и блатных, подмял всё, что только можно, и стал уверенно царствовать, устроив штаб в арендованной у Петьки квартире напротив рынка. Потом Шептун нацелился на соседний район, но тут как раз откинулся Замес, и они по старой памяти – всё-таки у обоих была одна первая женщина, Маринка Фирсова, которая с самого начала работала у Петьки бухгалтером, и у него с этой толстушкой тоже пару раз что-то было – договорились, и в их отдельно взятом городе наступили мир и благоденствие. Васькиного старшего брата выбрали мэром, Шептун оказался учредителем или совладельцем почти всего крупного и стоящего, что функционировало на подконтрольной территории, Замесу отстёгивали причитающееся, и он чинно решал вопросы, заседая в «абонированном навечно» кабинете центрового ресторана. Одной из своих стен кабак примыкал к «Иверсу», и кое-кто утверждал, что там даже имелась замаскированная под камин потайная дверца. Так что Петька был со всех сторон прикрыт и мог честно зарабатывать на пропитание – своё собственное, очень даже скромное, и трёх любовниц – дур набитых, но сисястых и безотказных. Детей у него не было, да и желания такого он в себе не находил, поэтому бабы стражайше бдили под угрозой лишения водительских прав и прочих привилегий. Жениться он так и не собрался – как ему казалось, из-за несчастной любви, которая приключилась уже довольно давно со старшей сестрой, прости Господи, Фимы Зельцера – занудной, плоской и очкастой, но когда Петька снимал с её еврейского носа очки, начинался какой-то «Вечный зов». Петька был как зачарованный и, конечно, всё проглядел, тем более, что ни знаков, ни намёков Маша не делала. Он и по прошествии двадцати лет был уверен, что аспирантка им манипулировала. Когда всё случилось, он избил Зельцера – кого-то же надо было отметелить – сломал ему два пальца, ну, и очки в крошку; сам оплатил ремонт организма и аксессуаров (очки у Зельцера были говённые, а в новых, оригинальной «Праде», он уехал в Израиль и, скорее всего, думал Петька, до сих пор щеголяет). Фима снёс эту трёпку стоически, не обиделся, и Петька даже не просил у него прощения. «Почему, сука, не сказал, что она визу получила? – Петя, а с какого хуя? С какого, блядь, хуя Я должен ТЕБЕ докладывать?» Зельцер щурился на него, отплевываясь кровью. Петьку бесила Фимина манера повторять особо значимые куски фраз и делать смысловые ударения, повышая голос до какого-то предпубертатного писка. Матерился Зельцер безыскусно, смешно и неискренне – словно бы подстраивался. Петька отвесил ему хорошего пенделя, вручил коробку с йогуртами и выставил за дверь. После 95-го он ничего про Машу не слышал, старался забыть, вычеркнуть и заполировать нормальными бабами.