Ночь была настроена мрачно. Как сорокалетняя стерва с похмелья. Носок сторожа остался незаштопанным. Лампочку задуло как свечу накануне дьявольской мессы. Ноги узника никак не могли согреться. Колинз опробовал разные способы укутывания, и завертывания, но одеяло не грело. Сколько ни топал стражник левой ногой об пол, но дырочка в носке не исчезала, сквозь неё чувствовалась наступающий ноябрь. Так он и отправился домой, ворча и проклиная всё вокруг. Лампочка на шнуре никак не могла сослаться на неудобный плафон. По неясной причине, провисев с полуночи шесть часов целой в полседьмого перегорела.
– И Луне бы ещё потухнуть! – Нарушил тишину Колинз, он был невольно оживлён вниманием с её стороны.
– Ага! Затмение не в этом году. – Не согласился тот.
– Ты откуда знаешь? – Поддел узник.
– Не тыкай, мне. А то крыс-то быстро запущу.
– Хм! – Шмыгнул носом Колинз и взялся за пальцы ног. – Крыс не боюсь. Я их съем, потому что Николаич без обеда, без ужина оставил за шутку в свой обидный адрес.
– Чё, какой ещё Николиач? – Молодой мускулистый парень, сменщик, заинтересовался.
– Дневальный. При ком он палачом состоит? При Николае Первом. Чей ещё-то? Николаич.
– Ты почему первый? Это я тут первый. А ты по списку что ли?
– В этом корпусе я самый первый во всём, то есть по всему.
– Придурок. Ты по морде сейчас последний в жизни раз схлопочешь и наследников не оставишь, понял, нет? – Много чего вертелось на языке Колинза, если бы стражник не склонился к самому уху. Наутро в камеру водрузили печку-буржуйку.
– Ради одного полумесяца окаянного никто тебе весь корпус топить не собирается. – Заявил дневальный.
– Я ведь и сбежать могу в суматохе. – Выдал свои мысли узник. На это был ответом тяжёлый взгляд сома.
– Тихо там, гаагская жертва! – Лучше бы не видеть жутких морщин на всё лицо от улыбки.
Потрескивая и коптя стену, печка раскалила докрасна свои внутренности. Но это никак не повлияло на одеяло.