Мы провели в здании аэровокзала двенадцать часов. Рейсы откладывались постепенно, на час-полтора, видимо, авиаторы лелеяли надежду, что стихия уймется. Но та и не думала. Только когда очередной наш предполагаемый вылет перенесли на шесть вечера и мы поняли, что пропускаем все разумные пересадки в Петербурге до Берлина, мы поехали спать домой. В общей сумме мы потеряли около 35 часов от первоначального плана. Произошедшее, разумеется, не берлинская вина, но впечатление от Берлина как своевольного города лишь подчеркивает.
Но если отбросить планирование и стать более открытым к тому, что Вселенная предлагает здесь и сейчас, если почувствовать волну городского настроения и отдаться ей, то Берлин сам будет тебя вести. Причем делает он это на удивление вежливо и аккуратно, без крайностей. Дело в том, что Берлин хоть и своевольный организм, но не капризный: у него слишком сложная судьба. Этот нестарый по европейским меркам город в последние полтора века его жизни столько раз перекраивали, рушили, восстанавливали, объединяли, разъединяли и снова соединяли, что смирение и терпение не могли здесь не появиться хотя бы в качестве иммунитета к вечным (часто насильственным) переменам. Оттого известная берлинская бесшабашность редко когда уходит в полный отрыв.
При этом Берлин, храня память о произошедшем, умело держит баланс. С одной стороны, не впадает в советский обезличенный гигантизм, когда конкретные жизненные истории конкретных людей подменяются обобщенным бездушным изваянием. Есть, конечно, в городе советские памятники, например в Тиргартене и в Трептов-парке, но это не правило. С другой стороны, свои рубцы Берлин не выпячивает, не жалуется и не ноет. Последним, скажем, грешит Варшава, где и шагу не ступить, не нарвавшись на табличку а-ля «Здесь гитлеровцы постреляли таких-то поляков» или просто стену с заботливо не заделанными пулевыми отверстиями в штукатурке. Память эта необходимая, понимаю, но настроение у фланёра невольно случается тоскливое. Даже самый известный берлинский шрам сейчас все чаще подается как энтертейнмент, а не как незаживающая рана, коей он, безусловно, является.
Есть разряд книг, которые я называю философией для одноклеточных. Снобизм снобизмом, но некоторые из них я все же почитываю. В одной такой читателю предлагалось выполнить упражнение под названием «Карта зависти» – перечислить, кому и почему он завидует. В качестве примера давалась такая строка: «Кому завидую – Иосиф Бродский; почему завидую – великий поэт». Этот пример мне запомнился, и я стал думать, завидую ли Бродскому. На первый взгляд вроде бы нет. В том, что он гениальный поэт, уж точно. Однако после пары дней раздумий в фоновом режиме я обнаружил, что все же кое в чем завидую: у Бродского был его Питер, поэт в нем родился, боготворил его и пронес это чувство к родному городу через всю жизнь. А мне такого чувства суждено не было. Всю жизнь я живу на Урале: родился и вырос на западном склоне хребта, последние годы живу на восточном. Оба города, которые я называю родными, никогда не вызывали у меня особенных чувств. Хорошо ли мне в них живется? Не знаю. Я эти города не чувствую, я просто в них обитаю, потому что такова данность: судьбой было решено, чтобы я родился именно тут. И я завидую Иосифу Бродскому в том, что ему посчастливилось (удалось?) почувствовать и полюбить свой город, а я этого не сумел.