А этот ненормальный тащил меня по длинному коридору, делая из меня еще большее посмешище, чем прежде. А потом занес в одну из аудиторий, где почему-то была открыта дверь и наконец поставил на ноги, прямо перед собой. И уж лучше бы не ставил, не надо было мне это видеть, ой не надо было.
Мамочки, какие у него глаза бешенные были. Зол он был, очень зол. А кто бы не был? Это я, конечно, погорячилась, когда не задумываясь, вылила на этого болвана самоуверенного содержимое своей тарелки. Сама не поняла, как это произошло, просто терпение, видно, лопнуло, и подсознание решило все за меня.
А потом я в замедленной съемке смотрела, как с лица Багирова стекает мой обед, заливая белую футболку. И страшно стало так, что дышать перестала. Господи, ну я же всегда гордилась своим хладнокровием, как так вообще вышло? А вот так. Противно стало до ужаса, шуточки его эти, издевки ежедневные, а его слова в столовой просто последней каплей стали. Сволочь такая, гад! Да как он смеет вообще, как смеет мне такое говорить.
И не важно, что во сне я его видела постоянно, и просыпалась каждое утро взмыленная и в насквозь мокрой пижаме. И на то, что шепот его хриплый и слова те пошлые, но такие будоражащие, что он во сне мне нашептывал, до сих пор гулом в ушах стояли. И не могла я себе объяснить этого явления, не могла себе объяснить, почему именно его во снах я вижу.
Но это все во снах, где-то там, на уровне подсознания. Наяву бы я себе ни за что не позволила. Не позволила бы трогать себя, как во сне трогал, не позволила бы целовать так, что дышать становилось невозможно. Это все там, во сне, а здесь все иначе, и никогда я не признаюсь в том, что мне это нравилось и индюк этот напыщенный…Чтоб ему провалиться. Даже себе не признаюсь.
— Сучка, ты бля вообще понимаешь, что нихрена мне сейчас не мешает тебя по стенке размазать, — Багиров силой придавил меня к стене, также как и в прошлый раз. Навис надо мной, прожигая насквозь своим наполненным неудержимой яростью взглядом. Лицо его практически багровым стало от того, с какой силой он стискивал челюсти. Желваки на скулах ходуном ходили, а он смотрел и смотрел.
— Сам виноват, — голос подвел, и вышло какое-то непонятное блеяние. Миша действительно мог размазать меня по стенке и вообще все что угодно со мной сделать, и ничего ему за это не будет. Никто и не вспомнит о какой-то там зубрилке, которую никто и никогда не замечал.