Он существует в таком формате, что и разоблачения (что именно по факту он сделал), и нравственность, и оппозиции правды/лжи, красоты/уродства перестают играть какую-либо роль. Это «для детей», «несерьезно» – серьезны только оттенки серого, «на нашем уровне можно быть только одновременно и подлецом, и принципиальным человеком» – эдакое прикладное ницшеанство. Вообще, он не любит ничего, но иногда всматривается в детали, пытаясь пробудить в себе хоть какое-то чувство (главным образом легкую сентиментальность). Циничен он уже потому, что ему все время приходится «линять», и завтра он не может исполнять то, что было вчера. Ведь умные люди должны понимать, что все – только ветер! Часть времени он проводит, закрыв глаза, говоря в тональности тихой змеи, – но вдруг может открыть глаза и перейти на истерический крик.
Живется ему неуютно. Мир сероват, грязноват, ему все время трет и жмет, всегда наготове раздражение, усталость от различения оттенков серого; никакого удовольствия – только иногда облегчение, возможность прикрыть глаза. Его умение быть никаким, но создать у собеседника ощущение, что его слушают и понимают, – это искусство хорошего дознавателя-провокатора, который сидит и поддакивает, чтобы ты высказал всю подноготную. Сам же он остается глубоко безразличным, пустым, невыразительным, обезличенным; любые особые приметы он стирает специально и выходит каждый раз как tabula rasa. Идеальный никакой. Шпион. Человек-привидение.
Узнали?
Мы уже описали несколько возможных выходов в эмпатию для нарциссических типажей. Поговорим сейчас еще об одном, наиболее характерном способе компенсации: речь пойдет об эстетике как частичной замене этики. Этот способ может реализовываться очень по-разному в зависимости от состава характера, но он всегда узнаваем и часто весьма плодотворен.
Вот, например, моя хорошая знакомая О. М. – художественный критик, находящаяся «при красоте», разрабатывающая свою узкую нишу, область, в которой она разбирается много лучше других. Это «музейный человек», который становится, заодно с экспонатами, объектом любования (и самолюбования). Тихая и камерная, низкоэнергетичная, О. М., однако, располагает множеством изощренных инструментов «хищной эмпатии» – и этим до странности напоминает Игоря. (Надо ли говорить, что «чужие», «другие», объекты презрения для О. М. – это «бескультурные» люди; тогда как Игорь будет называть их «неудачниками», а Е. – «обыкновенными». Последний же наш герой презирает вообще всех.) На постоянное красование у О. М. не хватило бы сил, она не хочет и не может быть на свету все время и готова часть времени проводить «в запасниках», с тем чтобы изредка «выставляться». Это своеобразное сезонное красование – в точности как у нарцисса-цветка – куда более продуманное и управляемое, чем у раздерганной Е., которая «никогда не равна себе идеальной». О. М. как раз очень хорошо умеет готовиться и выходить в ослепительном блеске себя идеальной, и в каком-то смысле эта О. М. и есть «она настоящая». Это осознанное понимание себя как объекта вызывает во мне противоречивые чувства – и трепет уважения, и дрожь омерзения (как та старуха с картины Гойи «До самой смерти», стойкая в своем упорном желании творить красоту полураспада). Графиня собирается на бал…