Призывая в свидетели своей правоты перед лицом «врага» и мораль, и науку, идеологическое мышление подключает их автономную энергию к новому контексту, придает их объективному содержанию собственный мобилизующий вектор. «Мораль выставляется осью, вокруг которой вращается идеология» (П.-Ф. Моро (50, 107)), при том что этические задачи, как констатирует Белл (см.: 37, 180), превращаются в политические цели.
К примеру, нет, кажется, идеологии, которая не апеллировала бы к моральному понятию свободы, встречающему без предварительных толкований естественный отклик в человеческих сердцах. Но, перенастраиваясь разными идеологическими контекстами, оно приобретает в каждом из них специфически заостренный смысл, целенаправленно реализующий все эмоциональное и содержательное богатство, заключенное в слове «свобода». Как пишет Мангейм (9, ч. 2, 93), в начале XIX века консерватор старого толка, говоря о «свободе», понимал под «свободой» право каждого сословия жить в соответствии с данными ему привилегиями; либерал того времени под «свободой» имел в виду как раз отмену этих привилегий, противопоставляя сословному принципу свободы эгалитарный; в устах же консерватора-романтика это слово означало «глубоко внутреннюю свободу», индивидуальное право существовать в согласии с собственным неповторимым мироощущением. В примере Мангейма, однако, слово «свобода», при всей разности его идеологических осмыслений, все-таки не вступает в полное противоречие со своим исходным и общепринятым значением. ХХ век может дать иллюстрацию идеологического использования того же слова в смысле, обратном его подлинному. Авторы энциклопедической статьи о доктрине фашизма,[14] Б. Муссолини (под псевдонимом Вольпе) (81) и Дж. Джентиле (чье имя не указано), произнося слово «свобода», по-оруэлловски внушают, что оно тождественно своей противоположности – послушанию Государству. «Если свобода есть атрибут реального человека, а не абстрактной марионетки, выставляемой индивидуалистическим либерализмом, то фашизм стоит за свободу. Но единственно реальная свобода – это свобода Государства и индивида в рамках Государства» (цит. по: 28, 226).
Однако наряду с моральной риторикой, даже у явно иррациональных идеологических построений имеется вторая ось – наука, с ее непререкаемым для современного сознания авторитетом разума. Как напоминает Биддис, национал-социалистический режим, при всем его презрении к объективному знанию и академическим свободам, крепко держался за декорум научной эрудиции. Ведь нацистская идеология претендовала на постижение мирового общественного процесса, рассмотренного сквозь призму биологических законов; для этого потребовались впечатляющие данные антропометрии и понадобился беспрецедентный ужас медицинских опытов над людьми. Но, обслуживая идеологические задачи, наука (как, впрочем, и мораль, поскольку иначе общество превратилось бы в «клубок змей») должна сохранять работоспособность и по своему прямому назначению и, значит, располагать определенной самостоятельностью. Согласно мнению исследователя тоталитаризма, приводимому в книге Биддиса, двойная цель: «достичь максимума военной мощи и максимального контроля над умами – подвергает систему научного образования особому эксперименту. Главное, режиму предстояло выяснить, удастся ли ему растлить сферу социальных исследований и гуманитарных дисциплин, поддерживая между тем естественные науки на уровне, обеспечивающем техническое развитие» (цит. по: 26, 238). Не преуспев в первом, идеология теряет узурпированное ею право на истинность, не преуспев во втором, она теряет материальную базу своего могущества.