Такой религией в Европе было христианство; в его рамках протестантская реформация
[20] и отчасти вызванная ею католическая контрреформация сделали упор на посюсторонние средства преодоления разрыва между «небом» и «землей». В дальнейшем весь накопленный веками, в том числе и в лоне хилиастических радикальных ересей, универсалистский мессианский пафос начинает вкладываться в проблематику земного устроения уже за рамками христианства. Примечательно, что в наши дни можно наблюдать мирскую, а затем и политическую реинтерпретацию другой «религии спасения» – ислама, в чем-то аналогичную тому перетолкованию, которому подвергалось христианство в эпоху религиозных войн. Как отмечает историк иранской революции Х. Энаят, исламская общественная мысль и шиитской, и суннитской ветвей в своей классической версии не знала социально-революционного активизма, и только после прошедшей в конце XIX века «десакрализации и секуляризации некоторых исходных предпосылок ислама» (40, 201) шиизм берет на себя несколько десятилетий спустя роль «революционной идеологии». Уточняя эту параллель, следует добавить, что, несмотря на возникновение все новых левых, например в Латинской Америке, да и крайних правых группировок – типа куклусклановских, – ни одна христианская конфессия все-таки не заявила себя, подобно шиитскому исламу, радикальной политической силой, ибо доктринальная «неотмирность» христианства не позволяет до конца растворить трансцендентное в социальном.
Освобождение от христианского понимания жизни одновременно оказывается мировоззренческой идеологизацией, поэтапно завоевывающей один класс населения за другим. В разделе капитального труда Ф. Уоткинса, названном «Пробуждение средних классов» (82, 5), прослеживается, как идеологическую инициативу берут в свои руки просветители XVIII века, переопределившие цель, удел и опору человека на земле: не блаженство, но счастье; не покаяние, но действие; не благодать, но разум. Притом что Просвещение сохраняло прежний императив совершенства как предустановленного финала, предшествующая историческая эпоха объявлялась им заблуждением фанатического невежества, каковое теперь рассеется светом рационально продуманных пропозиций. Отсчет эры прогресса начинался, таким образом, с резко обозначенного рубежа между прошлым, на которое не распространяется принцип улучшения, и будущим, где совершенству нет преград. Антитрадиционалистская идея секулярного прогресса, заключает Уоткинс, изменила все общественное умонастроение. Если раньше презумпция благоустроенности сохранялась за старыми институтами, чье длительное функционирование само по себе служило им оправданием, и любые нововведения вынуждены были доказывать свое преимущество перед стариной, то отныне, наоборот, старому предстояло оправдываться перед новым как заведомо более совершенным. «…Мы впервые встречаем в истории эпоху, которая начисто отказывается от всякого классического наследства, которая не признает никаких образцов и норм, оставленных нам прошлым, которая, являясь преемницей многовековой непрерывной эволюции, тем не менее представляет нам себя как увертюру» (66, 89). Эти черты, приписанные испанским культурфилософом Ортегой-и-Гасетом исключительно ХХ веку и, действительно, в полной мере развившиеся в современности, были заданы тем именно поворотом от прошлого, какой провозгласило просветительство, уверенное в своем абсолютном историческом превосходстве. «Упрощенность и категоричность» просветительской мысли, по замечанию Уоткинса, способствовали превращению ее в подлинно идеологическую доктрину, обеспечивающую активный энтузиазм.