Заметим, что в 50-е годы ХХ века стали раздаваться призывы снова повернуть политическую жизнь от «активистского» к «ограниченному» стилю, или, по терминологии выступившего в это время Э. Шиллза, от «идеологической политики», которая «одержима категориями всеобщности и будущности» и «рассматривает весь мир в черно-белых тонах» (цит. по: 37, 113) – к «гражданской политике», основывающейся на «сдержанности» и «личной ответственности». Но, в отличие от Шиллза, чьи надежды на торжество «гражданских методов» были неотделимы от поспешного прогноза относительно «конца идеологии», О’Салливен, более свободный от иллюзий «конца», видит в аккумуляции «идеологической политики» кардинальное направление истории, нарастающее в течение по крайней мере двух веков.
За двести лет новый политический стиль активизма вызревает в ходе общественных переворотов. («Понятие революции <…> служит основным фондом всех крупных идеологий нашего времени» (О’Салливен, 67, 3)). Английский политолог, выявляя идеологический срез революционной активности, перекликается с исследователем этого предмета, автором обширной монографии «Революция и преобразование общественных систем» (39), неоднократно упоминавшимся ранее Эйзенштадтом, который сосредоточивает внимание на принципиально новом обращении революционного разума с действительностью, пересоздаваемой впервые в истории по четкой идеологической матрице. Исторически беспрецедентными, по словам Эйзенштадта, являются такие черты, как сознательное переформулирование всех извечных тем протеста, парадоксально сочетающее «знамя всеобщего обновления» с апелляцией к золотому веку,[23] а также идея легитимности посредством насилия, «остающаяся центральной для революционной символики вплоть до нашего времени».
После насильственного захвата власти и политической стабилизации идеологическая база революции становится неустранимой частью социального организма, который отныне срастается с «революционной концепцией общественного порядка»: «Пафос протеста входит важнейшим элементом в гражданский строй <…> радикализм проникает в самое сердце политической жизни <…>» (39, 182). Пределом такого включения революционных установок в мировую структуру Эйзенштадт считает положение вещей, когда, независимо от частоты отдельных революционных событий, в мире оформляется глобальная революционная ситуация, вызывающая сдвиги в международном равновесии сил и оказывающая давление на все без исключения страны.