Лишь на мгновение она увидела в нем растерянность. Боль. И даже страх. А потом он усмехнулся, показав крепкие ровные зубы. От этой улыбки Мира затряслась. Не желая больше медлить, злодей невероятно быстрым движением разорвал ткань ее рубахи: от шеи и до самого подола. Мира хотела прикрыть грудь ладонями, но тот не позволил ей сделать это, лишь покачав головой. Ледяными руками он провел по ее плечам – остатки ткани упали на стол. Мира сглотнула горькую вязкую слюну. Его пальцы тревожно медленно направлялись от ее ключиц, огибая мягкие, но упругие холмики, чуть коснулись затвердевших от холода сосков, вниз по ребрам, к животу. И все это время он вглядывался в ее лицо, улавливая малейшие изменения. Она растерялась. Не так представляла себе взятие женщину силой. Что он творит?
Он медленно, но с неотвратимостью приближающейся бури раздвинул ее бедра, придвигая Миру на самый край стола, ближе к себе. Она продолжала его ненавидеть. Но тело помимо воли реагировало на прикосновения. Он не был ей противен, хотя и вызывал ураган разных чувств. От сознания этого и омерзения к самой себе она не смогла сдержаться: две одинокие слезы медленно поползли по щекам, почти встретились на подбородке и продолжили путь по шее. Он, наконец, оторвал взгляд от ее глаз и проследил за мокрыми дорожками, внезапно отстранившись и сжав кулаки. На его лице отразилось такое явное отвращение, что Мира даже перестала дышать. Неужто она ему настолько противна? Эта брезгливость, исходящая от монойца, даже сквозь испуг и всю гамму эмоций больно кольнула в то самое место внутри, которое называют женским самолюбием.
Но, словно перешагнув через себя, он резко прижал ее к себе. Одной рукой схватил за длинные волосы, распущенные на ночь, причиняя боль, другой впился в спину. Мирослава остро почувствовала, как грудь царапает грубый доспех, а в нее упирается его твердое мужское естество, и прикусила губу, чтобы не застонать. Он уткнулся носом ей в шею, вдыхая запах кожи, еще сильнее натягивая волосы, так, что Мира все же не сдержала глухой то ли стон, то ли всхлип. Этот звук привел чужестранца в чувство. Он отстранился от нее, с высоты своего роста взирая почти бешеными глазами. И снова эта непонятная, практически осязаемая гадливость и боль. Чистое, неприкрытое страдание, которое, казалось, можно потрогать.