− Какой-то ты странный сегодня, − пожала плечами бабушка и сняла
крышку красивой фарфоровой супницы.
Там были ровно уложены маленькие, как калиброванные, голубчики,
залитые густым сметанно-грибным соусом.
− Ого, какой аромат, − восхитился я.
− Ну, то-то же, − кивнула бабушка. – Сколько? Четыре?
− Нет, всё-таки два для начала.
− Не морочь.
Она положила четыре голубца и горку картофельного пюре.
− Огурчики бери солёные.
Я посмотрел ей в глаза. От них разбегались добрые лучики
морщинок. Глянул на мелкие кудри, подколотые чёрными невидимками,
на шёлковую блузу, на натруженные руки, оглядел эту немолодую
женщину и буквально физически почувствовал волну любви, исходящую
от неё.
И стыд. Стыд я тоже почувствовал. Забрался, понимаешь, в чужое
тело, сидел здесь, принимал эту любовь, предназначавшуюся совсем
другому человеку, и даже собирался сожрать голубцы, заботливо
приготовленные для него.
Ладно, Жаров, скоро уйду. Имею же я право хоть денёк прошлым
насладиться за две спасённые души?
− Ну, ты чего, Саня? – уже совсем другим, тёплым и
проникновенным голосом спросила бабушка. − С Женькой поцапался?
− Нет, всё нормально. Правда.
− Ну, ешь тогда, ешь. Для тебя старалась.
Я кивнул и отпилил кусочек голубца. Молодой сильный организм был
способен и на второй ужин.
Еда была восхитительной. И появившаяся на столе вишнёвая
наливочка тоже была отменной. Бабушка рассказывала о своих
приятельницах и о наших родственниках в Ленинграде и Коврове. О
соседе по даче, о том, что сегодня выбрасывали в универсаме, о
пьяном слесаре и о письме от фронтовой подруги, похоронившей
мужа.
Я сидел, ел, пил, слушал, кивал, и мне было хорошо. Я тайком
осматривал комнату, невысокий сервант с полированными дверками и
хрустальными фужерами, книжные полки над раскладным диваном, старый
телевизор на тоненьких ножках, спицы и пряжу на журнальном столике
и фотографии на стене.
Мужчина и женщина. А ещё мальчик. В мальчике я узнал Жарова, а
это, судя по всему, были его родители. Поймав мой взгляд, бабушка
вдруг замолчала и тоже посмотрела на портреты, а потом неожиданно…
всхлипнула.
− Бабуль, − нахмурился я.
Значит, Саня без родителей рос… С бабушкой, наверное…
− Ничего, − кивнула она и смахнула слезу. – Ничего, Саня,
ничего.
Она встала, подошла к стене, поправила чуть покосившийся женский
портрет, вернулась к столу зашла ко мне за спину, наклонилась и
обняла.