Возможно, и простоту обстановки сумел оценить по-новому.
Оно всегда иначе, когда не смотришь сторонним наблюдателем, чуждым этому миру, но пользуешься сам, на своей шкуре ощущаешь каждое неудобство, каждое отличие от знакомой с малых лет роскоши.
Дрёма подступает незаметно, я проваливаюсь в чёрный её омут и выныриваю рывком, будто тонкий ещё ледок головой проламываю, услышав тихий стук двери и скрип половиц. Подскакиваю мгновенно, осматриваю комнату, однако часть ширмы ограничивает обзор, обрезает видимую часть помещения почти вполовину.
– Мама? – звенит растерянный голосок Миреллы.
Встаю, хватаю ночную рубашку, натягиваю в спешке и вылетаю из-за ширмы. Створка приоткрыта, посреди комнаты замерла в нерешительности хрупкая детская фигурка в длинной белой рубашонке до пят, разглядывающая непонимающе мою шаль на полу.
Бросаюсь к девочке, опускаюсь перед нею на колени. Быстрый взгляд через плечо – убедиться, что взору Миреллы не предстало ничего лишнего. С этой точки обзора ширма загораживает кровать полностью, только пламя свечи обрисовывает неровный силуэт встающего с постели. Конечно же, ему и в голову не приходит скрываться, таиться, тем более от всего-навсего маленькой девочки.
– Всё хорошо, Мира, сердечко моё, – стараюсь, чтобы голос звучал спокойно, естественно. Улыбаюсь как можно непринуждённее, заглядывая в детское, исполненное любопытства личико.
– А кто это? – спрашивает Мирелла, высовываясь из-за меня в попытке присмотреться к пляшущей по тонкой бумаге тени.
– Это… – начинаю и умолкаю.
Видят Благодатные, я не знаю, как следует представлять дочери чужого мужчину в спальне мамы.
Особенно этого мужчину.
И почему он не мог полежать спокойно минуту-другую, притворяясь, будто его здесь нет, пока я не уведу Миреллу?
Почему не мог исчезнуть до моего пробуждения, раствориться зыбкой тенью в солнечных лучах, как уже делал прежде? Сожалеть о его уходе я бы точно не стала.
За моей спиной и ширмой шелестят шаги и одежда.
– Это твой ребёнок?
– Разумеется, мой, – огрызаюсь.
– Ты вдовеешь? – удивление в голосе разрастается бурьяном, однако удивляет его не моё предполагаемое замужество, но понимание, что ему о том ничего неизвестно.
– Нет.
– Замужем?
– Нет. И никогда не была.
Какой честный франский муж назовёт своею суженой такую, как я? Кто рискнёт взять в жёны смеска, порченую кровь, отравленную ядом Хар-Асана?