Я и сама всю дорогу думала и гадала над тем, чем заслужила внимание князя. Не иначе, как позабавиться вздумал. Опорочить решил и изгнать с позором. А может и того хуже. Проку от меня больше нет. Выкуп требовать не с кого. Князь Томаш меня сиротой оставил.
Гад ползучий! Не прощу никогда! По приезду в лицо плюну и скажу, что думаю о нем!
Дорога оказалась долгой. Мое тело раскачивалось из стороны в сторону, подпрыгивало на выбоинах и ухабах. Благо, кроме кучера и темноволосого мужчины, которого в стане врага называли Леошем, меня никто сопровождать не взялся.
— Мне нужно в туалет, — разорвала я тягучее молчание.
— Терпи! — ответил мужчина, даже не повернув головы.
— Я и так всю дорогу терплю! — возмутилась я.
Другого шанса на побег у меня не будет. Сейчас не попытаюсь — на век пленницей князя останусь.
Леош смерил меня тяжелым взглядом.
— Тормози, — крикнул он кучеру. — С тобой пойду, — сверкнул глазами в мою сторону, да тут же за веревку, обвитую вокруг запястий, на себя потянул. Благо, путы, стягивающие щиколотки немного ослабил.
От неожиданности я тихо охнула, но мешкать не стала. Пошла, едва перебирая уставшими ногами, следом за провожатым.
Словно скотину он повел меня сквозь клубы вьющегося в ногах серого тумана до ближайших кустов. Впрочем, и не кусты это были вовсе. Лишь жалкое подобие. Сухие мертвые колючие ветви, лишенные изумрудной листвы, вряд ли могли послужить укрытием от любопытного мужского взора, а уж тем более помочь в совершении побега. Все было видно, как на ладони.
— У тебя минута, — грубо сказал Леош, отворачиваясь. Но веревку при этом из рук не выпустил.
Я огляделась по сторонам, запястьями шевельнула, морщась от нестерпимой боли. Нет, никогда не убежать мне. От веревки не избавиться, а с ней далеко не уйти. Нагонит меня враг за одну минуту, а то и меньше.
— Чего мешкаешь? — бросил Леош через плечо, нетерпеливо постукивая каблуком черного форменного сапога по сухой растрескавшейся земле.
Я глубоко вздохнула, пытаясь сдержать соленые слезы, подступающие к глазам. От отчаяния и боли волком выть хотелось.
Нет, не привыкла моя изнеженная княжеская душа к подобному обращению. Отец да мать души во мне не чаяли, пылинки с меня сдували, оберегали, словно цветок редкий. Вот только не справились они. Сами сгинули, а меня одну оставили. Впрочем, не их вина в том. Всему князь Томаш Шервинский причина. Жестокость его не знает границ, а алчность рекой глубокой да полноводной льется, смывая все, до чего вода студеная только может дотянуться.