— Меня съест? — поразился Штольман. — Ну уж нет, этого мы ему не
позволим.
Он прищурился, примерился тоже поцеловать Аню в ответ, но справа
раздался шум шагов, и ему пришлось отказаться от своих
намерений.
— Я буду в кабинете комиссара, — лучась довольством, сказала
Анна. Она заметила его порыв и явное сожаление. — Он милостиво
разрешил подождать вас там. Перед этим осмотрел стол, явно
запоминая, что и где лежит, а потом покосился на сейф. Словом, меня
он подозревает в самых страшных женских коварстве и изворотливости.
Я практически новая Амелия Дайер. Или того хуже — Мэри Энн
Коттон.
— Милейший человек! — пробормотал Штольман, оценивая тем не
менее, Анину речь.
Нет, им явно следует выбирать иные темы для бесед на ночь, чем
знаменитые женщины-убийцы, хотя Анну эти вопросы интересовали. Ум у
неё пытливый, любознательный, все факты она запоминала с первого
раза, и вот пожалуйста — выдает такие сравнения. Вряд ли еще
какая-нибудь молодая женщина её лет могла похвастаться такими
познаниями.
— Иди, — повторила Аня, не дав ему решить, к благу это или к
худу. — Я буду в кабинете!
Штольман кивнул и направился на допрос, а Аня — во владения
комиссара. В коридоре она остановилась и с интересом принялась
наблюдать за размахивающим во все стороны руками Антуаном, который
выписывал вокруг Элен круги и явно что-то пытался ей доказать. Его
жена, однако, посматривала на него с удивлением, но была почти
невозмутимой. Видно, она не так остро восприняла факт подложного
венчания, как предполагал Перре.
— Вот и эти птенчики пострадали, — раздался уже знакомый Анне
голос. Она повернула голову и обнаружила все того же верзилу в
ярком шейном платке. — Но эти ничего, оправятся. У них здоровые
корни. А есть те, чью лозу Аксель перерубил пополам. И ничем ему
это не оправдать.
— Зачем он это сделал? — спросила Аня. Она совершенно перестала
бояться этого духа. Он почему-то казался ей даже доброжелательным,
хотя говорил ей временами страшные вещи.
— Ты его не поймешь, птичка, — хмыкнул призрак. — Ты не можешь
себе представить, что происходит в голове человека, который потерял
всё и увидел, что всё, чем он жил с самого детства, — ложь и зыбь.
И мне его было не понять. Я другой. Я жизнь любил. А он ничего не
любил, но очень злился. Злился на всех, кто был счастлив, кто умел
ценить каждый день на этой земле, кто не считал нужным скрежетать
зубами, а просто жил и дышал полной грудью.