Ганс ненадолго задумался.
Болт же пока воткнул нож в бревно на котором сидел.
Настя замерла, прикипев взглядом к тускло поблескивающему
оружию.
– А следить ты за ней будешь, баран? Сам попрёшь её на своём
загривке? А?! Думаю, после наших ласк, она теперь не ходок.
– Да чё ты сразу-то…
Но договорить урод не успел.
Моя возлюбленная метнулась к ножу, одним рывком выдернула его из
древесины и, хрипло расхохотавшись, полоснула лезвием себе по
запястьям. Ошарашенный Ганс вскочил и ударом ноги выбил нож из её
немеющих рук. Но уже было поздно.
– У, мля! – Болт почесал затылок, наблюдая за тем, как хохочущая
Настя завалилась на спину и воздела окровавленные руки к небу.
– Не суетись, – всё тем же спокойным голосом произнёс Ганс, –
Девка всё чётко сделала. Теперь и нам не нужно брать грех на
душу.
– А… Ага, – здоровяк задумался, – А жалко мне её всё-таки. Я бы
ещё разик с ней сходил за уголок.
Настя его не слышала. Она всё также тянулась к полной, набухшей
от переполняющего её янтаря луне и продолжала хохотать. Её смех не
был естественным, он напоминал скорее хриплое воронье карканье. Это
был смех вконец обезумевшего, доведённого до полнейшего отчаяния
человека. И с каждой минутой он становился тише и слабее.
Я пытался вырваться из своего узилища, но всё тщетно. Я рычал,
ревел, рвал себе жилы и ломал свои кости, но всё это внутри. Внешне
я не мог шелохнуть и мизинцем.
Наконец обессиленные руки упали на ковер из душистой травы, смех
окончательно смолк, и над поляной повисла тишина, нарушаемая лишь
редкими потрескиваниями угольков в пляшущем костерке.
Она ушла.
От этой мысли у меня что-то надорвалось внутри, и мне
окончательно снесло голову. Я выл и проклинал всех людей и всех
богов, которые допустили ЭТО! Я поносил небеса, землю и саму основу
миров самыми последними словами. В силу своей деятельности я не был
атеистом. На войне атеистов не бывает. Но сейчас я обвинял всех
богов в их никчёмном бессилии и обрушил на их головы самые жуткие
проклятья, которые только мог придумать в приступе чернейшей злобы.
Но больше всего в эти минуты я ненавидел самого себя.
Я не знаю, сколько это длилось. Пять минут, десять или пару
часов. Но в конце концов приступ закончился, оставив после себя
лишь сосущую пустоту, полнейшую апатию и желание поскорее уйти за
грань. Моя душа была мертва, но тело почему-то ещё цеплялось за
ставшую мне ненавистной жизнь. Я смотрел на застывшее Настино лицо,
и чувствовал как холод сковывает каждую клетку моего обездвиженного
тела. Я уже не ощущал боли. Только лишь сковывающий холод.