– А я не сижу и не смотрю, как умирает Ненн. Готовь карету. Как только я принесу Ненн вниз, мы уезжаем.
Совру, если скажу, что перспектива визита к Саравору не пугает меня. Но лучше об этом сейчас не думать. Впереди куча хлопот. А Саравор – лютая сволочь. Он сдерет втрое больше того, что я могу заплатить, и потребует еще чего-нибудь. Но бывает время, когда надо делать глупости и платить за них, – потому что иначе не захочешь жить.
Я полжизни провел на границе. Повидал много людей. Кто-то приходил и уходил, кто-то приходил и умирал. Те, кто оставался, не всегда бывали приятными попутчиками. Когда впервые теряешь друга, кажется, все меняется, прежнее разбилось, ушло. Когда теряешь много друзей, понимаешь – ты уже другой, но каким был прежде, не помнишь. Иногда читаешь некролог засранца, который тебя однажды обжулил за игровой доской, и честно радуешься тому, что он напоролся на перо или попал на зуб дульчеру. Но иногда – не часто, но все же – при жизни не дашь за человека и ломаного гроша, а после его смерти хочешь разнести ворота в преисподнюю, чтоб выдрать его оттуда.
Я хотел вернуть Ненн. Пусть она свирепая, сварливая и головорез почище любого пирата, но она – мой головорез. Не ей, мать ее, подыхать от простой раны в живот.
Мы потащили ее в расписной гребаный экипаж. Ненн материлась так, что у святош душа пошла бы кровавыми пузырями. Правда, я испугался, когда проклятия сменились стонами и гримасами.
– Меньше б ты жрала хера, – посоветовал я. – Тяжелая, мать твою.
Она оскалилась в ответ. Мол, я б тебе отвесила, мне б только отдышаться.
Тнота открыл дверь. Ну, целый зал внутри. На восемь человек, и лавандой пахнет. Когда мы водрузили Ненн на сиденье, она заорала. Да, не самая надежная койка, чтобы отдавать концы. Ну, какая есть. Надо ехать быстро, а рессоры на карете куда лучше, чем подвеска военных колымаг.
– До Валенграда вдоль границы – три дня, – сказал я Тноте. – Надо двигать. Найди нам лошадей. Если кто скажет слово…
Я сперва подумал: пусть Тнота адресует их ко мне. Но, мать его, у меня еще столько дел.
– …Тогда грохай их.
Тнота ухмыльнулся. Ухмылка редко покидала его лицо. Он, наверное, лыбился бы и тогда, когда по станции топтались бы самолично Глубинные короли.
Двенадцатая все еще не могла прийти в себя. Повсюду слонялись выжившие солдаты и гражданские, не веря своим глазам и ушам. Понятное дело, я и сам бы не поверил такому. Офицеров почти не осталось, от коммандера можно было прикуривать. Никто на станции не служил по-настоящему. Большинство несчастных недорослей-солдат впервые увидели, как убивают людей. Конечно, дома все забивали скот, и даже самые зеленые видели трупы: детей и бабушек, не переживших холодную зиму, соседей, не переживших летних эпидемий. В нашем мире привычно умирать. Однако видеть дядьку, кончающегося от чахотки, совсем не то, что своих братьев по казарме, которых на твоих глазах вспарывает серокожее чудовище, явившееся из ниоткуда.