–Я тебе покажу святого отца и премудрую Гертруду, а ну вставай и принимайся за дело раз уже за всё уплачено, ты, обиженный войною импотент.
Это известие обожгло меня ударом африканского бича и я, разодрав глаза, немедля выполнил приказ, чтобы тот же час дать отпор физического рукоприкладства к злостному клеветнику и моральному уроду тыла. Однако, передо мной стояла совершенно обнажённая Катрин Лу, которая и до этого была не совсем чтобы одета. Её наглый вид поверг меня в трепет, память окончательно вернулась на место и, чтобы не делать поспешных выводов телесного контакта, я устремился к столику. Надо же было придти в себя и повнимательнее присмотреться к даме, готовой ко всяческому откровению. Обнаружив бутылку и стаканы на прежнем месте, я вздохнул с облегчением, наполнил посуду до краёв, а сев на пуфик, обратился к голой, как облупленное яйцо, подруге с небольшой разъяснительной речью:
–Дорогая Катрин.– начал я напевно, поднимая стакан,– не обижайся на насквозь израненного участника боевых походов и партизанских движений. Сколько мне пришлось пережить, шагая с винтовкой в руке по трупам своих товарищей и окоченелым телам врагов! Сколько слёз было пролито над братскими могилами и на алтари походных церквей! А тяжелейшая контузия, полученная мною на берегах Оранжевой реки, и до сей поры временами отбрасывает меня из сиюминутной действительности в лоно бредового забытья. Но я уже чувствую прилив творческих телесных сил, и верю, что скоро мы с тобой впадём в такой транс, о котором не стыдно будет вспомнить и на смертном одре. Ты только доверься мне, моя ретивая ласточка,– я и сам не понял что тут намолотил мой подвешенный неплохо язык, но замысловатая речь возымела действие и Катрин, повернувшись ко мне спиной, зашуршала простынями, расстилая постель.
–Да и в нашем роду сохранилось предание о том, что все мужчины, пострадавшие ещё в столетнюю войну, были слабы на голову, но неуёмны в постели. Хорошо бы, если и у тебя такая же болезнь,– и она наклонилась над кроватью.
Лучше бы она этого не делала! Во мне сразу же проснулся весь основной инстинкт неуёмного самца и если бы не стакан в руке, Катрин не смогла бы разогнуться до самого утра. Ведь есть святое правило – поднял стакан, не ставь его обратно даже в помутнении сознания. А как тут не тронуться всеми своими военными мозгами, когда на расстоянии вытянутой руки пред тобою развернулось цветное и широкомасштабное зрелище, сравнимое разве что с крупом нашей незабвенной кобылы Розы в молодости или широтой души неимущего паломника в святые места. А объёмом своим этот вздыбленный, без признаков загара объект заслонял всю переднюю часть склоненной к кровати девушки. Что было в общем-то кстати, так как не отвлекало от созерцания бескрайней казённой части Катрин. Конечно, бывает что некоторые женщины разрастаются в этой части тела до неприличия, как, скажем, в Центральной Африке. Но чтобы так! Вот почему Катрин была в тесных панталонах! Чтобы загодя не сбивать с ног клиента и не отвлекать посетителей от важных разговоров и выпивки! Теперь это для меня было ясно как день, как и то, что я не прогадал в выборе. Да и кто откажется от прикосновения к великому и прекрасному, будь то хоть культурное наследие предков, хоть годами вынянченная гордость и краса чужой ненаглядности? Заверю вас, что никто, потому как от добра добра не ищут, тем более когда оно рядом и даже в некотором излишестве. А уж когда я взглядом и пока что без помощи рук скользнул вниз по разделительной полосе этого двухголового и налитого чувственной силой исполина, вплоть до выступившей между основанием крепких ног парой кучерявых и плотоядных воланчиков, каждый толщиной чуть ли не в три музыкальных пальца пианиста, в испуге прижавшихся друг к другу, то впал в лёгкую прострацию и умственное недомогание из-за накатившего желания немедленного общения с осязанием. И даже стакан дрогнул в моей крепкой руке. Будучи далеко не мальчиком и желторотым юнцом, мне приходилось, когда позволяло время, наблюдать снизу подобное раздвоение личности прямо перед пытливым взором, но тут предстал верх творения природы своею законченностью округлых форм и заманчивостью глубины содержания. Но недолго любовался я на эту пейзажную акварель небесной красоты. Катрин, закончив возится с постелью повернулась ко мне передом, опять принеся сердечное недомогание, и буднично произнесла: