— Скатай мою епанчу, на топчан брось и сверху одеялом прикрой — может, и не заметит ничего…
— Что за нужда тебе за три дня до экзамена так рисковать?! Аттестуешься и гуляй хоть целые сутки.
— Мне нынче нужно, Игнат… пожалуйста… Что тебе, сложно?
— Да не сложно! В бешеном доме тебе место… Из-за блажи так будущим рисковать. Ведь засекут — в матросы спишут…
Но взглянув в запавшие, тоскливые, как у больной собаки глаза, Игнатий болезненно сморщился и сквозь зубы процедил:
— Неистовец полоумный…
И Алексей понял, что уговорил.
__________________________________
[9] Скопление льда на реке во время ледохода.
***
За час до поединка
На туалетном столике в беспорядке громоздились мушечницы, баночки для румян, душистая французская пудра, искрами мерцавшая на волосах. Лежали раскрытый веер и футляр с ожерельем. За спиной в безропотном ожидании замерла фигура горничной.
Женщина сидела перед зеркалом, и могло показаться, что она придирчиво рассматривает своё отражение. Но это было не так…
Глаза глядели в пустоту — туда, в дымчатое зазеркалье, где память являла совсем другие картины. Там барышня с застывшим от отчаяния лицом говорила своему собеседнику жестокие слова. Уста произносили, а умоляющие глаза твердили: «Не верь! Посмотри на меня! Услышь то, чего я сказать не могу!»
Не услышал.
Зажатое в ладони тоненькое колечко холодило руку. Тогда, много лет назад, все сокровища Алмазной палаты не стоили этой вещицы…
Женщина резко выпрямилась. Хватит! Сегодня день окончательного расчёта. Наконец, она станет свободна!
Дрогнувшие пальцы потянули золочёную ручку. В ящичке орехового секретера лежал целый ворох бумаг. Но это письмо она могла бы найти на ощупь — оно обжигало пальцы.
Как получилось, что любовь, широкая и солнечная, будто июльское небо, обратилась в бездонную и тёмную, словно колодец, ненависть? Впрочем, неважно…
Много лет назад этот клочок бумаги нанёс ей смертельную рану. Сегодня он послужит орудием возмездия…
***
Пять часов спустя…
— Он мёртв. — Мужчина пристально смотрел в глаза собеседницы, готовясь заметить малейшее изменение в точёных чертах её лица.
Но нет, ни боли, ни тоски лицо не отразило. Не дрогнуло пышное опахало страусовых перьев, судорожно сжатое побелевшими пальцами, не приподнялись от тяжёлого вздоха обнажённые плечи в ореоле дорогих кружев. Всё тем же победительным самовлюблённым блеском полыхали в свете жирандолей[10] бриллианты на нежной шее.