И Ленке.
Должен я ей. Если кому, то только ей… вряд ли деньги могут
компенсировать отсутствие семьи и детей, и что там ещё бабе надо
для счастья. Но и лишними не станут. Я Ленусю знаю. Она не
подведёт.
Не развалит.
И спуску никому не даст. Она со мной едва ли не с самого начала
была. И о делах моих знает больше, чем кто бы то ни было…
Придёт?
Не придёт?
Кто бы знал, до чего тоскливо валяться в палате и ждать смерти.
Особенно, когда та не торопится. А сил даже на то, чтобы глаза
открыть, уходит немеряно.
Но открываю.
Может, если силы закончатся, я, наконец, сдохну…
Проваливаюсь в какой-то момент и даже с облегчением выдыхаю. Вот
оно… кома. В коме боли нет. А значит, и злости, которая держит.
Значит…
Боль возвращается. Правда, другая. Хорошо знакомая боль
треснувших рёбер. А рот наполняется смесью крови и слюны.
- Знай своё место, барчук… - доносится откуда-то. Голос
срывающийся и злой. – Хотя какой ты барчук… ублюдок!
Руки дрожат.
Не те, которые болезнью источены и превратились в иссохшие
палки, но вполне себе обычные руки, слабые только. Растопыренные
пальцы впиваются в землю, пытаясь поднять тело. Колени подползают.
Спина выгибается, сдерживая дерганье в животе. Правда, ровно лишь
до того момента, как в живот впечатывается нос чьего-то ботинка.
Сила удара опрокидывает на бок и там, внутри живота, что-то
обрывается. А потом и течёт, по ногам.
- Гля, барчук обоссался!
Гогот говорит, что я не ошибся.
- Ах вы, ироды! – громкий женский голос отвлекает не только
меня. – Уж я вам! Уж я Евдокии Путятичне всё-то расскажу… ишь ты…
совсем страх потеряли…
А вот такого я не помню.
В упор.
То, как били меня за старым сараем, помню распрекрасно. И запах
навоза, в который как-то запихали смеху ради. Что поделать,
развлечений в приюте было не так и много.
И боль в сломанной руке.
Пальцы до конца жизни не восстановили подвижность. Ничего.
Научился писать левой. Худо-бедно, а большего сироте не нужно. И
Ленка вон писаное понимала.
Дурак я…
- Ишь ты, - меня подняли. – Вставай, болезный… вставай… крепко
тебя. Идти-то можешь?
От женщины пахло тем же навозом, но больше – молоком и свежим
хлебом.
- Ничего, перемелется, мука будет… Евдокия Путятична вон деду
вашему отписалася. Глядишь, и смилостивится над сиротою-то… чай
своя-то кровь – не водица.
Деду?
Какому деду?