Мама приходила вечером, выпытывала, как я себя чувствую, о чём
думаю. Говорила, что ей очень нравится Пэнси. Предложила устроить
праздник для всех чистокровных сокурсников со всех факультетов,
даже с Гриффиндора. В тот момент я вдруг испытал что-то похожее на
надежду. Передо мной вдруг возникло лицо Грейнджер. Сердце так
сильно забилось. Но мама, глядя прямо мне в глаза, повторила:
«Только для чистокровных. Это наш круг».
Надежда умерла. Как же это было неприятно.
Я согласился. Видел, как мама хочет сделать что-нибудь
интересное для меня. Только решил, что мне хватит сокурсников со
Слизерина. Я ведь ни с кем больше не общаюсь, ни с когтевранцами,
ни с пуффендуйцами, о Гриффиндоре вообще нечего говорить. Я не
прочь пообщаться с Забини и Ноттом, они поумнее будут, чем Грег и
Винс.
Нет, всё-таки Грейнджер ещё сидит где-то в голове. Надо бы её
выкинуть оттуда.
15 июля.
Завтра уезжаем с родителями в Париж. Мама давно хотела. Слышал
пару раз, как она намекала на это отцу. Ему явно не нравится эта
идея. Он бы предпочёл не покидать свой кабинет, библиотеку, но она
как-то его уговорила. Я там ещё не бывал, интересно.
17 июля.
Я ещё никогда не слышал, чтобы родители ругались. Я и сейчас не
уверен, что они ругались, но отец точно был недоволен и ругал
маму.
Сегодня она отвела нас в Лувр — магловский музей. Отец
категорически не хотел туда идти, но мама утверждала, что это
культура, красота, и ребёнку, мне, значит, будет полезно это
увидеть.
Это было действительно впечатляюще: много огромных красивых
залов, столько разных картин, правда, все они были неживые.
Непонятно, какой в них тогда смысл? Мама восхищалась, а отец всё
время ворчал, что это разврат и непотребство, что порядочным
волшебникам нечего тут делать. Но мы следовали за мамой, куда бы
она ни шла.
Почему-то я задержался у одной картины. На ней была красивая
голая женщина. На табличке было написано: «Великая одалиска»*. Не
понимаю, что в ней великого и что значит «одалиска», но почему-то я
замер, как вкопанный. Смотрел на её глаза, маленький нос, тёмные
волосы, плечи. В груди что-то сжималось, и во рту пересохло.
Отец вдруг обхватил меня за плечи и повёл прочь, велев матери
следовать за нами немедленно. Эта девушка застыла у меня перед
глазами, и я не мог отделаться от этого образа. Мама была в
недоумении. Только в гостинице, когда меня отправили в свою
комнату, отец стал громко возмущаться, что мама привела сына — меня
— в дом разврата, что я слишком мал, чтобы оценить подобное
«творчество». Мама сначала молчала, потом пыталась доказать отцу,
что ничего такого в этих картинах и скульптурах нет. Что красота
человеческого тела — не разврат, а искусство. Но отец настаивал, и
мама согласилась в итоге, что я ещё мал для подобных музеев.