Катька своей властью пользовалась, быстро отучив эту бешеную ватагу материться, – даже говорить не пришлось. Катька просто морщилась, и пацаны понимали – не модно. Так разговаривают гопники с соседних улиц, а не храбрые рыцари из сказок. А хотелось непременно рыцарем. Или, если не рыцарем, то хотя бы не как те, соседние. А по-мужски, по-взрослому, красиво.
А как-то Катька даже отвезла их на Тырган – все вместе ездили к Катьке на дачу, прихватив с собой девять литров самогона на десять человек и несколько девчонок. Девчонки, к слову, вернулись настолько же невинными, насколько и уехали. И это после девяти литров. Было там, правда, у Ксюшки с Мишкой – целовались особенно страстно, ну и пришлось потом Мишке штаны в ручье отстирывать. Пацанам сказал, что в грязь упал, и только Катьке – правду.
Катька тогда быстро организовала трудовую коммуну, распределив, кто за дровами, кто на ручей, а кто палатки ставить. Не так, конечно, а как она умела – играли на этот раз в индейцев, скрывавшихся от отряда преследовавших их рейнджеров. И пока они занимались делами, Катька закопала самогон в огороде. Все девять литров – шесть полных полторашек из-под газировки. И ради того, чтобы вечером выпить, пацанам пришлось собирать грибы на скорость, читать стихи наизусть, бегать по полям, взявшись за руки, и орать во всю глотку: «Пусть всегда будет солнце». Катьку материли, угрожали, психовали, но она не сдалась. Самогон откопали только после культ-просветконкурсов. И именно эти конкурсы пацаны с хохотом вспоминали Катьке спустя годы, встречая ее в редкие приезды к маме.
После школы Катька, конечно же, уехала. Отучилась в областном центре, а потом и оттуда уехала.
– Как кусок тела с мясом вырвала, – говорила она, вернувшись. И чувствовала, физически чувствовала, что каждый раз врастает обратно. Как дерево, которое только и успело по весне пустить первые корни, поднять листики к небу, которое здесь видно во все стороны, до самого горизонта, а его снова пересадили. Как-то, впервые оказавшись за границей, Катька увидела страшный сон. Она была деревом, огромным дубом, который медленно шагал по жирному густому чернозему, корни его при каждом соприкосновении с землей врастали, и их приходилось выдирать. Это было так больно, что по широкому стволу сочились слезы.