И все-таки его оказалось достаточно.
Кель возвысил голос, настраивая тональность, струной вытягивая ее прямиком от мерцающих звезд. Погребальный звон дрогнул и рассыпался ликующим благовестом, чистым и радостным. Он становился все громче и громче, и Кель продолжал напевать, пока чужая нота не начала резонировать у него под кожей, поселилась в черепе, за глазницами и в чреве. Его охватила эйфория, он задрожал от переполняющего его звука и ощущения триумфа, а пальцы все гладили и гладили рыжие волосы, отводя их от запачканных кровью щек, – когда веки женщины дрогнули, и на Келя взглянули глаза столь черные, что в сумраке ночи они казались бездонными. Они затягивали, вбирали в себя, и еще несколько секунд в мире не было ничего, кроме отраженного света и эха между ними двоими.
– Я видела тебя, – прошептала женщина.
Колокольный звон обратился в слова, и Кель отпрянул, выпустив ее волосы. Песня оборвалась. Кель сжал кулаки и тут же ощутил на ладонях ее кровь.
– Я видела тебя, – повторила женщина. – И вот ты здесь. Ты наконец пришел.
В этих словах не было никакого смысла. Кель вылечил тело женщины, но над разумом ее он был не властен.
Немного отодвинувшись, он присел перед ней на корточки.
– Ты… в порядке?
Ему хотелось спросить, цела ли она – исцелена ли, – но он опасался привлекать излишнее внимание к тому, что сделал. Людей обычно пугал его дар. Да что там, он пугал его самого. Женщина начала осторожно приподниматься, и Кель с готовностью протянул руку, чтобы ей помочь. Она не приняла ладонь, но помедлила, молчаливо прислушиваясь к собственному телу. Кель понял, что если он сейчас же не встанет, то уже не разогнется. Он столько времени провел на коленях, и мышцы задеревенели, а бедра нещадно ныли. Голова была пустой и легкой, она словно была отделена от остального тела и парила над ним невесомым облаком, в котором, затуманенные усталостью, вяло перекатывались мысли.
У Келя задрожали пальцы, и он заставил себя выпрямить сведенные судорогой ноги. После исцеления обычно он чувствовал себя обескровленным, испитым до дна, и он не хотел, чтобы кто-то из его людей – или эта женщина, глядевшая на него пустыми глазами, – узнали, какой ценой дается ему чудо. Им не полагалось знать. Подобные секреты примечаются, записываются и потом становятся звонкой монетой в мире враждующих родов и подковерных интриг. Его не любили, как его брата, он не вдохновлял людей на такую же преданность. Но его боялись, как покойного отца, и это его более чем устраивало. Женщина тоже поднялась, даже не посмотрев на кровь, по-прежнему обагрявшую то место, где она лежала. Она оказалась выше, чем Кель ожидал, стройная и длинноногая, так что ему не пришлось выворачивать шею, чтобы заглянуть ей в лицо. Взлохмаченные рыжие волосы были распущены и струились прядями до самых бедер. Тонкое платье, больше напоминавшее ночную сорочку, прилипло к коже там, где его покрывали пятна крови. При этом на ногах у нее были короткие кожаные сапожки, традиционные для жителей пустыни, – словно она покидала дом в спешке и предпочла скорее обуться, чем одеться.