Философские вопросы бытия и поиска смысла накрывают именно тогда, когда у тебя есть всё. Кроме свободы совести. И чем больше у тебя денег, тем меньше у тебя этой свободы и совести. В этой стране, по крайней мере.
Поэтому ты отпугиваешь тоску по босому беспризорнику коллекцией швейцарских часов. Гулом моторов премиум-класса глушишь ее стенания. За бронированными стёклами прячешься от скелетов прошлого. С нелюбимыми женщинами имитируешь отношения, со шлюхами - удовольствие.
А вкус барбариски надежно забыт. Вытеснен дорогим алкоголем.
Сигарета истлела до фильтра. Кристина вышла из ванной, обёрнутая в белоснежный махровый рулон, но уже умело подкрашенная, причёсанная, источая горько-пряный аромат какого-то бренда.
- Глееееб, - промурлыкала девушка, подошла к краю кровати и засияла зубными рядами. - Ты не забыл?
- О чем? - он вкрутил пенёк сигареты в пепельницу и отставил ее на тумбу. Забрал из тонких пальцев телефон, отбросил подальше. Ухватил за угол полотенца, дёрнул тело в нем на себя.
- Ну, Глеееб, - протянула Кристина снова, упёрлась ладошками в его грудь и выпятила смешно нижнюю губу. - Меньше, чем через месяц приём у Купчина. Я платье отложила и сумочку от Ботеги…
Акцент на последнем слове должен был добавить весу всей фразе - оно там было ключевым. Глеб догадался, что это намёк на какое-то дорогостоящее обещание, которое он дал и сразу же забыл.
- Сколько? - универсальный вопрос.
- Платье две и сумка пять семьсот… - прожурчала Крис сиропом и зарумянилась.
Глеб непроизвольно провёл языком по слизистой за нижней губой, проверяя не торчит ли из неё гарпун. Пока нет. Но неприятный горький осадочек ядовито жёг в зобу, необъяснимо разливаясь кислотой в груди и желудке.
- Сумка из гавиала, что ли? - хмыкнул Глеб, расплетая махровый узел над девичьей грудью.
Полотенце соскользнуло, обнажив медовый атлас выхоленной кожи блондинки. Пальцы по-хозяйски потянулись к набухшим после душа розовым соскам меркантильной суки, сжали, вдавили в плоть, заставляя их съёжиться.
Он и сам не понял, зачем задал этот мещанский вопрос. У бывших детдомовских жадность отсутствует, как удаленный аппендикс. Она иссекалась суровыми законами коллектива отверженных жизнью детей, в котором все было общее и всем поровну. Преследовалась и порицалась как самый лютый зашквар в колонии. Резекция часто производилась «на живую», иногда очень болезненно с травмами и шрамами, но научила контролировать, грамотно распределять активы, считать и сводить дебет с кредитом. Но при этом, не жмотясь, не крысятничая.