– Львович, говоришь? – нехорошо осклабился тот, что покороче. – Ну и с каких сам-то – с «ваших» иль с грузиняк?
– Я б-буду с русских, – снова неуверенно промычал я, – сами что ли не видите, товарищи?
– Ну по голове вроде свой… – длинный втянул носом воздух и через рот выпустил трубу тёплого пара. «Да им просто делать не хрена, – подумал я, – ходят, ищут, рыщут, авось чего зацепят для отчёта своему сыскарскому начальству. Ненавижу…». – Волос-то, гляжу я, у тебя светлый, чистый, русый. А валяешься прям как инородец. Как львович какой-нибудь бесхристовый, не к ночи будет сказано. Между тем, ночь уже стояла полноценным столбом, будто вросла в промёрзлую московскую землю не до привычного утра – вялого, зимнего и неприветливого, – а имела планы много суровей: оставаться в этом негостеприимном месте несгибаемо и навечно.
– А ты хоть знаешь, на кого похож-то, чума болотная? – поинтересовался короткий, окинув меня взглядом – от ботиночных шнурков и до кроличьих тесёмок на затылке.
– Ну-у… разное говорят, – уклонился от прямого ответа, опасливо кашлянув, – кто говорит, на Луначарского, но без бородки, а кто – на лампочку Ильича, когда свечусь не по делу.
В этот момент тот, что повыше, произвёл короткий тычок в направлении моей куртки на слабом синтепоне, ровно между второй и третьей пуговицей. Охнув, я согнулся и тут же, теряя по пути равновесие и кислород, ввинтился ушанкой в сугроб, из которого двое неизвестных измывателей только-только извлекли моё тело на тусклый свет московского переулка. Помню, раньше он звался Нижне-Кисловский, теперь же именовался Вторым Верхним Духоподъёмным. Впрочем, номеров домов нововведение не коснулось, и потому большинство граждан из проживающих фактом этим остались довольны, отписав по поручению Представителя благодарность мэру Кошаку.
– Не по делу, значит?
Длинный сунул паспорт в карман, повторно вытянул меня в тьму пустого переулка, секунду-другую дал подышать и отдал короткое распоряжение:
– Завтра сидишь по адресу местожительства, против своего сраного Собора и ждёшь кого-то из наших. Никуда не дёргаешься, пока не приедут и не скажут слов. Это ясно?
Я кивнул, было ясно. И ещё было отвратительно страшно. Прежний градус, утекши в снежный сугроб, медленно отпускал: другой, глубоко внутренний, наоборот, накапливался и делился, множась, словно клетки голоногой инфузории, ещё не ставшей смертельной, но уже сделавшейся нехорошей и опасной.