Но это стало ясно потом, когда уже можно было с Сергеем Николаевичем беседовать и даже пытаться спорить. А пока что на лекциях по международному частному праву мы просто внимали небожителю, глядя снизу вверх и «поджав хвосты».
Как он читал! Для тех, кто понимает, – виртуозно. Международное частное право, надо сказать, вещь в высшей степени коварная и даже вероломная: в нем есть четвертое измерение, и брейнсторминг приветливо маячит, как скелет, за каждым поворотом. В любой момент ты можешь замереть не хуже героев «Спящей красавицы», с ужасом понимая, что именно с этого места перестаешь понимать все то, что уже как-то вроде выстроилось в сознании. А Сергей Николаевич спокойно и явно со вкусом плыл, огибая мели, и перед нами расстилалась шелковая гладь пути. Ума не приложу, как это ему удавалось, какими средствами, – читать так, чтобы слушатель любого уровня мог воспринимать доступный для себя слой повествования: если ты с нуля – тó, что не заблокирует сознание и не отпугнет; если ты в теме – те «тупики» и «закоулки» регулирования, которые заставляют работать голову. Это были лекции, существовавшие одновременно в нескольких измерениях, и при этом лишенные какого бы то ни было прессинга, демонстрации своего силового перевеса, плоского плебейского нагромождения материала. Разговор шел ясно, просто и даже как-то по-домашнему. Лишь время от времени Сергей Николаевич как будто крылом чего-то касался – легко, ненавязчиво: вот здесь есть то, ради чего надо бы остановиться… ну а если кто-то этого не заметил – не беда, идем дальше. Потом заметит. Может быть, через много лет.
Это интеллектуальное изящество находило свое продолжение и в особом стиле внутрикафедрального общения, тон которому задавал, конечно, Сергей Николаевич.
И вот чего никогда бы не подумала: светскость и дендизм в нашем, российском варианте, как выяснилось, не означали отстраненности и элегантного равнодушия к тем, кто рядом. До сих пор помню, что (и как) рассказывал мне Сергей Николаевич, когда мы ехали с похорон Юрия Алексеевича Зимина – такого талантливого и прожившего такую короткую и невеселую жизнь. Это был рассказ о сыне. И не забыть мне тех нескольких пронзительных слов, которые сама услышала от него в тяжелую минуту.
Как гармонично сложилась его жизнь, как сочетались в ней удовольствие от аналитической работы, повсеместное профессиональное признание и спокойное, ясное пламя семейного очага, какой это был состоявшийся, сбывшийся, счастливый человек… «Glad did I live and gladly die, // And I laid me down with a will…»