Несколько дней спустя миссис Уиллиби позвонила Берте по поводу моего плохого поведения. В тот день в школе она спросила: если бы у меня было две трети пирога и я решила бы отдать половину своей сестре, то сколько бы у меня осталось? На что я ответила, что не стала бы отдавать ни крошки пирога своей сестре. Все засмеялись, исключая миссис Уиллиби. Учительница покраснела и сжала губы, а ее глаза превратились в узкие щелки, из которых она глядела на меня.
Когда она позвонила Берте, я сидела, развалившись, в мягком кресле Гаса и смотрела телевизор. Толстая рыжая кошка по имени Флора свернулась у меня на коленках.
Я слышала, как Берта сказала: «Она это сделала?», а потом: «О, боже». Затем она понизила голос, и я могла разобрать только обрывки фраз, доносившихся из-за кухонной двери.
«…тяжелое время…»
«…скучает по семье…»
«…ей пришлось нелегко…»
Затем она повесила трубку. Я сидела, уставившись в телевизор, когда она вошла и села на диван.
– Это была миссис Уиллиби, – начала она.
Тараторящий мужчина в телевизоре разлил на пол шоколадный сироп и стирал его чудо-шваброй.
– Она сказала, что ты была грубовата в школе.
А в этот момент человек в телевизоре демонстрировал набор ножей, которые шли бесплатным дополнение к чудо-швабре.
Потом Берта заговорила о том, что она понимает, насколько я расстроена тем, что моя семья вот так развалилась. Ну, она не использовала слово «развалилась», но с тем же успехом могла бы. Она призналась, что знает, насколько страшно было видеть маму в том состоянии, в котором она находилась. Как я, должно быть, схожу с ума, переживая о Склоке. Как сильно я скучаю по Джеки.
Я не отрываясь смотрела на мужика со шваброй, и в моей голове носилось: «Ананас. Ананас. Ананас». Но дурацкая идея Говарда не сработала, потому что следующее, что я помню, – как я кричу на Берту. Произношу жестокие слова о том, что не надо совать нос в чужие дела и что никого не волнует моя развалившаяся – и непременно жалкая – пародия на семью. Уж не меня – это точно. Слова продолжали литься потоком, все быстрее и громче. О том, как я ненавижу Колби, и всех этих деревенщин, и этот гадкий старый дом, свисающий со скалы, и эти консервные банки, стоящие в моей комнате, и особенно наволочки с Золушкой.
Потом я выбежала на улицу, захлопнув за собой дверь и стараясь не думать о том, как Берта сидит там, на диване, с таким выражением лица, будто ее ударили ножом в сердце.