Вообще, в первый с рождения год я не испытывал особых проблем.
Не выделялся, цитируя наизусть «Планету людей» на французском, так
как речевой аппарат у младенца вообще плохо развит. Двигался
ограниченно, насколько позволяли тугие пелёнки, чем-то напоминающие
смирительную рубашку для буйных в психбольнице, имелся в прошлой
командировке у меня и такой опыт. Ничем не болел, благо таланты
управления метаболизмом сохранил вполне, не досаждал родителям
рёвом по ночам, даже когда резались зубы, подавал голос, лишь
обмочившись или испачкав подгузник коричневым. Естественно, о
детских одноразовых памперсах тогда в СССР никто не слышал.
Уже не отрезанный от мира кожей материнского живота, собирал
информацию по крупицам: из разговоров родителей, из бубнящей
радиоточки на кухне, из большой ламповой радиолы, ловившей по
вечерам «голоса свободного мира». Что-то обсуждали соседки во
дворе, когда маман катала меня в коляске на прогулке, но их
болтовня оказалась столь малоинтересной, что отсекалась сознанием
как шум или спам.
Мне довелось родиться в мелкономенклатурной семье столицы
союзной республики, что ставило нас и по престижу, и по
благосостоянию выше девяноста процентов советских граждан своего
времени. Отец, переехавший из России, преподавал научный коммунизм
в Белорусском государственном университете, был доцентом и
одновременно занимал должность в парткоме, мать приобщала студентов
того же вуза к таинствам политэкономии социализма. С появлением
третьего члена семья Матюшевичей по линии парткома, райкома и ещё
каких-то «комов», детское ухо лишь урывками ловило хитросплетения
жилищной интриги, через полгода урвала квартиру-полуторку на пятом
этаже новенького дома, окнами выходящую на площадь Якуба Коласа.
Для страны, где всего лишь семнадцать лет назад закончилась война,
и десятки миллионов мыкались без собственного жилья, наша конурка
была крутью неимоверной. Правда, отец матери, мой дедушка Стефан
Георгиевич, большая шишка на Белорусской железной дороге, обеспечил
себе целый этаж в двухквартирном доме у престижного Войскового
переулка, около самой площади Победы, там прошли первые месяцы
после выписки нас с мамой из роддома.
Из кроватки-тюрьмы либо коляски меня выпустили только в десять
месяцев, расстелив одеяло на ковре. Мама подбадривала
интеллектуальными звуками «агу!», папа тоже что-то бурчал
одобрительное… Пока, добравшись до угла серванта, я не поднялся в
вертикальное положение, удерживаясь за полированные чехословацкие
панели. Породившая меня парочка онемела от неожиданности.