Знал ли он уже мою судьбу? Пил ли он мою кровь, пока меня не порубили на отбивные? Я мог бы понять его расчет, но ведь он в руки не возьмет программу, написанную мной. Я сообщил ему это.
– Разумеется, учить будешь ты, – заявил он.
И я осмелился почувствовать надежду. Спросил о дате трибунала.
– Вилли, поверь мне, – сказал он, и я подумал: «Нет, он прохвост». – Они напишут тебе, когда придет время, – продолжил он. – Просто займись программой, а я займусь тобой.
– Как они пришлют мне письмо? У меня даже нет почтового ящика.
Хатнэнс поднял бледно-имбирные брови, и да, конечно, я молол чушь. Почтальон бросит конверт на веранду вместе с остальными угрозами, где он постареет и скукожится среди палой листвы.
– Ты обещаешь мне составить курс?
Я уже слышал поезд возле кладбища Роусли. Дал ему слово и вновь вскочил на велосипед.
В поезде я подумал: «Зачем я пообещал?» Я был пасторским сынком и всегда держал слово, и вот я уже думал об овцах-мериносах, гадал, не украли ли первое австралийское стадо у короля Испании. Нет, как оказалось, а ведь это была бы основа для интересной программы.
Из-за вечно менявшегося времени записи викторины (удобство, которое перестанут предлагать, когда Дизи получит национального рекламодателя) я приезжал в город в разные часы, но вне зависимости от времени, освещения, погоды, коричневого засушливого лета, влажной зеленой зимы ландшафт вдоль железнодорожных путей всегда был безотрадным и голым: кроличьи норы, эрозия, плантации ветрозащитных хвойных полос в виде буквы «Г» по углам одиноких пастбищ, желтые гравийные дороги, разрезавшие красную землю, – мышиного цвета овечья деревня постепенно сменялась непримечательным дальним пригородом Западного Мельбурна.
Обложка «Океании» № 3, насколько я помню, была благонадежно скучна, без намека на ее взрывную суть. Когда я начал изучать предлагаемое исследование археологической структуры Восточного Мелтона, я ни о чем не догадывался, но вскоре увидел тот самый ландшафт за окном таким, каков он был всегда: забытое поле колониальной битвы, пропитанная кровью земля, место жестокого «контакта» между черными туземцами и белыми империалистами. Если это не было государственной тайной, то вполне могло бы быть.
Сто двадцать один год назад, до прибытия овец, до фабрик, эти вулканические равнины – я узнал об этом только сейчас – были покрыты «буйной растительностью» и «колыхавшейся багрянисто-коричневой кенгуриной травой»