С более близкого расстояния выяснилось, что ящики у опушки есть
ничто иное как комплекс зданий аэровокзала, о чем нас и не преминул
не без гордости заверить водила нашего аэрбаса, дожидавшийся у
ближайшего из них, после чего скрылся за дверью, махнув напоследок
рукой в сторону соседнего ящика. Так как на двери, захлопнувшейся
за пилотом, безапелляционно написано (я бы сказал, намалевано)
белой краской «посторонним вход строго воспрещен!» мы послушно
двинулись к следующему «объекту». На его двери не было никаких
надписей – ни разрешающих, ни запрещающих, ни сообщающих каких либо
иных полезных сведений. Мы вошли.
Судя по длинным широким скамьям, тянувшимся вдоль стен
единственной комнаты, пошарпаному шаткому письменному столу у окна
с разбросанными на нем наполовину заполненными бланками билетов и
двум ветхим венским стульям, это одновременно и авиакасса, и зал
ожидания. Да вернее всего что и гостиница. Ни одной живой души
кроме носившейся с жужжанием под низким серым потолком рассерженной
жирной сине-зеленой мухи здесь не наблюдалось. Оставив своих
спутников обустраиваться, так как им, после дозаправки воздушного
судна, предстоял дальнейший путь, я вновь вышел на улицу. Вообще-то
меня должны встречать и отсутствие малейших признаков интереса к
моей персоне со стороны автохтонного населения несколько
обескуражило.
Немного далее и левее, в тени одиноко растущей раскидистой сосны
заметил еще одно строенье, на сей раз даже походившее на настоящий
дом. Его венчает не плоская, крашенная коричневой краской с
огромной белой цифрой крыша, а высокая двухскатная, крытая шифером
кровля с торчащей из неё ржавой металлической дымовой трубой. По
некоторым признакам эпизодического ухода за внешним видом
прилегающей местности можно предположить, что это резиденция
местной администрации.
Метрах в семи от домика, прямо из земли тянется в небо
металлическая антенна, возвышающаяся своей макушкой-метелкой над
окружающими деревьями и распростершая широко в стороны тонкие
ноги-оттяжки. Перед входом в домик, в тени, во вполне приличном
плетеном кресле-качалке сидит Должностное Лицо. Лицу хорошо за
пятьдесят. Одето оно в потрепанные зеленые геологические штаны,
выцветшую майку неопределенного цвета и босоножки, надетые, как и
полагается по этикету, на босу ногу. То, что лицо это именно
должностное, а не просто забредший сюда пассажир или другая мелочь,
сразу видно по красовавшейся на его голове синей фуражке с
блестящей кокардой, которые своей новизной и прямо таки вызывающей
чистотой резко диссонировали со всем остальным обмундированием и
небрито-помятым видом личности.