– Да ты, голытьба, боярину дерзить вздумала? – вскричал Сатин.
– Жизнь твою сберечь хочу, Алексей Алексеевич. И весь род твой.
– Ты кто такая будешь? – выпалил он, пятясь.
– Я-то? Да, почитай, совесть твоя. Слушай меня, и беда тебя стороной обойдет.
– Ты, старуха, часом, не Пелагея ли, что в лесу житье справила?
– Да что тебе с того?
– А народ поговаривает, что смуту та Пелагея сеет да крепостных толкает на своеволие супротив боярских указов. А за сие злодейство шкурой ответить должно.
– Что мне должно, только Господь ведает, Он мой господин. Перед Ним и ответ держать стану, когда преставлюсь, коли вина на мне.
– Ты что о роде моем ведаешь? О напасти какой знаешь али пустомелишь понапрасну?
– Ты, боярин, капище пахать надумал. Правда ли то?
– Своей землею по своему разумению володею, а посему чужой совет мне без надобности, старуха.
– Я свое слово молвлю, а ты уж сам уразумей, есть ли тебе в нем надобность али нет. Коли капище у ручья пахать надумаешь, все силы оной земли обратятся супротив тебя и рода твоего. Быстрее, чем наливается лесная ягода силою, сгинет род твой. И ближний, и дальний, который тебя зело возвысил. И имя апостола будет рядом с родом твоим в час смертный. Не иди супротив капища. Батый, что Русь топтал и жег, убоялся идолов Перуна, ибо ведал, что мор его погубит, коли нечестивым делом он капище осквернит. Воля твоя, боярин. Коли вспашешь, мне с того худо не станется. А тебя по всей земле русской топор и петля искать станут.
Сильно побледневший Сатин, вскричал:
– Чур меня, ведьма языческая! Сгинь, дьявольское отродье! А топор я по твою шею снарядить велю! Не бывать богохульному капищу на земле Осташкова!
Крича последние слова, он угрожающе тряс руками, запрокинув голову к небу. А когда опустил взгляд, Пелагеи уже не было.
Больше эти двое никогда не виделись. Во всяком случае, пока были живы.