— Ха! Не шуткуй
об энтом, Бертрам, им же ни-ни, не дозволено,
а Хагену с евоной рожей и вовсе не обломится.
Прелестницы — это по нашей части, сам знаешь.
— Так нам же навроде тоже
нельзя...
— Ну-ка цыц! Ничо такого
не позаписуно, я у настоятеля давеча выспрашивал.
Он говорил: «кто деву насильно бесчестьем поразит, тот грех
совершает, а кто по веленью сердца оступится,
но раскается — прощен будет». А мы же
не насильствуем, они сами до близости охочи. Разок-другой
оступиться, а?
— Верно говоришь, это ясное
дело. В ополчении одни доходяги да старики, они нам
и в подметки не годятся. Есть, что показать.
— тут он хватанул себя промеж ног и рассмеялся.
— Чего встал, послушник? Топай давай!
Святые воины Фараэля, защитники
веры, образчики морали, чести и достоинства. Холера! Гнусные
насекомые. Едва получили звания темплариев, но уже
набрались высокомерия от старших товарищей. Повинуясь
привычному раздражению, какое у меня вызывали эти мелкие
паскудники, я приблизился к Бертраму, выпрямился
во весь рост, скинул шаперон с гладко выбритой головы
и подставился незрячим глазом. Неловкая ухмылка застыла
на его неприятном лице, едва укрытом редкой юношеской
бороденкой. Люблю такие моменты. Я возвышался над юнцом почти
что на целую голову. И продолжал молчать, впившись
взглядом. Вот и улыбка совсем сползла, и храмовник начал
отводить глаза. Уже не потешается, нервничает.
— Кхм, брат Хаген,
я это...
К тебе вернулась вежливость,
какой приятный сюрприз.
— Отвори ворота, —
я прошептал ему на ухо.
— Да-да, сейчас.
Он кинулся распахивать дверь,
и я прошествовал внутрь, на ходу возвращая капюшон
на привычное место. Обычно жрецы носят шапероны только
в пути, но для меня сделали исключение, дабы
я не слишком привлекал к себе внимание.
А я этим пользовался, когда нужно было сделать совсем
наоборот. Признаюсь, это доставляло мне удовольствие.
Конечно, я всего лишь
послушник, пускай и самый старший по возрасту.
В храм забирали малых детей, как только они миновали шестую
зиму. Беспризорников могли взять и в возрасте вдвое
старше. Я же по меркам молодняка был стариком. Без роду,
без племени, со страшной рожей и смешным акцентом.
Но за три года, что я был при храме, у меня
появилась определенного рода репутация. Меня находили странным,
обходили стороной и выдумывали истории о моем прошлом,
одна нелепее другой. Время, проведенное на каторге, меня
закалило, и теперь, когда у меня был свой теплый уголок
и стол дважды в день, тело окрепло и набралось силы.
И пусть я носил простое жреческое платье, все равно
выглядел внушительно. По местным меркам я был крупным
мужчиной. Однако дело было не только в моей внешности,
вернее, не только в ней.