Правда, к Гурштейну это не относится. И к Крымову это не относится. И, вероятно, ко многим это не относится. Но это уже недоразумение. Они просто, заблудившись, нашли лучшее место для жилья, что ли. Может – там цветы, весна, черт его знает. А может – и они еще явятся. Ну, хватит.
У него было много друзей в полку. Были, естественно, и недруги, косо глядевшие на очкастого интеллигента, выслуживающегося перед командиром и сующего свой нос куда не просят. Но поставил он себя твердо и при надобности умел выразительно объясниться с представителем любого социального слоя, не уступая в такой личной стычке ни рабочему классу, ни колхозному крестьянству.
И шла вся эта его жизнь, как и у всех других, в ожидании само-собой разумеющейся скорой отправки на фронт. «Но на фронт еще не посылают, хотя пора бы уже, по совести говоря», – написал он Д. Данину в июне 1942 года.
По совести говоря…
Как вдруг он узнает, что командир полка, тяжело раненный в начале войны и еле-еле уговоривший высокое начальство оставить его после госпиталя в кадрах, хотя бы в тылу, теперь добивается направления в действующую армию. Вот она, хватка бывалого воина! Эммануил тотчас обратился к нему с рапортом: «Возьмите с собой и меня… Можете не сомневаться в том, что я готов на любые невзгоды и на смерть, если она будет необходима для победы». Он и сам уже был полностью готов и желал отправиться на фронт по первому же приказу, но почин командира побудил к личному шагу. И не его одного. Рапорта в полку подали многие офицеры – такова была тяга на фронт и сила примера. Командиру полка отказали; наступило временное затишье – уже без прежнего удовлетворения и равновесия.
Перемена для Эммануила тем не менее нагрянула скорая и негаданная. Как члена Союза писателей его перевели из районной Шуи, где стоял полк, во Владимир в только что созданную бригадную газету. Адъютантом у Выдригана он пробыл полгода. В письме жене он подчеркнул: «Таким образом, меня, неожиданно для меня самого и без каких-либо просьб с моей стороны, вернули некоторым образом к моей довоенной специальности. Что ж, хотя и не хотелось уезжать от друзей в полку, но, вероятно, все к лучшему».
Газета была для него давно знакомой обителью. Он включился в работу с ходу, со всей присущей ему энергией и добросовестностью. Он отдавал себе отчет в нужности и этой работы. Но внутренний счетчик отбивал свое, тревожил, торопил, и Эммануил именно здесь все с большей и большей настойчивостью стал просить бригадное начальство об отправке его на фронт. По житейской своей прямоте он не сразу постиг, что обращения эти для него бесплодны. А когда уразумел, взял выше рангом и во время командировок в Москву бил в ту же точку по всем линиям, где только имел возможности. В Союзе писателей говорил о своих творческих планах, для осуществления которых автору необходимо личное участие в боевых действиях. И влиятельные писатели, надевшие военную форму и получившие в армии сразу солидные чины, с пониманием соглашались: да, надо помочь молодому поэту. В политуправлении округа он жал на превосходное знание немецкого языка, на очевидную пользу, которую принесет как переводчик в любом штабе, разведывательных подразделениях или для контрпропаганды на немецкие войска – со знанием дела перечислял всевозможные варианты. В окружной газете, которая патронировала войсковые многотиражки, тоже просил по-братски подтолкнуть его направление – в печать или куда скажут, он на все согласен, лишь бы на фронт.