Старик разлил по чашкам дымящийся кофе. Он не слишком любил общение с посетителями, но при взгляде на Офелию всякий раз глаза у него – вот как и сейчас – начинали поблескивать золотыми искорками, словно сидр. Он всегда питал слабость к этой своей крестнице, приходившейся ему к тому же внучатой племянницей. В их семье она больше других походила на него – такая же несовременная, такая же скрытная. И такая же одинокая.
– Вчера вечером я говорил по телефону с твоей мамашей, – пробурчал старик себе в усы. – Она была так взбудоражена, что я не разобрал и половины ее трескотни. Но главное понял: похоже, тебя наконец решили окольцевать.
Офелия снова молча кивнула. Старик тут же насупился, сдвинув лохматые брови.
– Только не сиди с такой похоронной миной, сделай милость! Твоя мать нашла тебе жениха, что тут плохого?
Он протянул ей чашку, а сам тяжело плюхнулся на кровать под жалобные стоны пружин.
– Ну-ка, присядь. И давай потолкуем серьезно, как крестный с крестницей.
Офелия придвинула стул к кровати. Глядя на крестного, на его роскошные усы, она будто бы видела сейчас страницу собственной жизни. Страницу, которую у нее на глазах рвали в клочья…
– Твои поникшие плечи, тусклый взгляд, горестные вздохи – все это пора отправить в архив! – объявил старик. – Ты уже отказала двум своим кузенам![2] И хотя они были глупы как пробки и противны, как ночные горшки, каждый твой отказ порочил семью. А хуже всего то, что разорвать помолвку тебе помогал я… – Старик вздохнул в усы.
Офелия подняла глаза от своей чашки:
– Не беспокойтесь, крестный. Я пришла вовсе не для того, чтобы просить вас воспротивиться моему браку.
В этот миг патефонная игла застряла в бороздке, и женское сопрано закуковало на всю комнату: «Зато тебя лю… Зато тебя лю… Зато тебя лю… Зато тебя лю…»
Старик не встал, чтобы вызволить иголку из плена. Он был ошарашен.
– Что ты там бормочешь? Ты не желаешь, чтобы я вмешивался?
– Нет. Единственное, о чем я вас прошу, – это открыть мне доступ в архивы.
– В мои архивы?
– Да, и сегодня же.
«Зато тебя лю… Зато тебя лю… Зато тебя лю…» – запинался патефон.
Старик скептически приподнял одну бровь и взъерошил усы.
– Значит, ты не ждешь от меня заступничества перед твоей матерью?
– Это бесполезно.
– И не хочешь, чтобы я подвиг на это твоего тряпку-отца?