– Эми-Шад много провела времени на корабле, – пробормотал офицер. – Рабов, которым не нужен голос, во время войны его лишили. Вы не знаете. Она вам не ответит.
Я потрясенно уставилась перед собой, затем собрала несколько платьев и попросила офицера заплатить. При себе денег у меня не было. Напоминание о войне вернуло меня в чувство.
Говорили при ней, но девушка вежливо улыбалась, словно не слышала, о чем мы говорим. Слуха ее не лишали, я сама убедилась. Я не смогла смотреть ей в глаза.
На «Стремительном» казалось, что я живу в аду.
Ад был заключен в его корпусе, а за ним – счастье и свобода. Оказалось, это не так. Война затронула всех и навсегда изменила всех. Теперь нас обслуживают безгласые рабыни. Где же свобода, равенство, обещанные нам?
Может, и ею заплатила страна, позволила сделать из юной девушки немую и бесправную? Восемь лет на «Стремительном» я провела в яйце. И теперь «скорлупа» треснула, только мир открылся плохой.
– И много таких рабынь?
– Хватает, Эми-Шад, – вздохнул офицер, двигаясь вровень со мной по рядам. – Кто бы захотел работать здесь... Это делают рабы.
– И всех лишают голоса?
– Зачем он им? Требовать свободы?
Слова прозвучали жестоко. Мне казалось, они должны жалеть рабов, ведь Шад освободил меня… И офицер говорит сейчас с бывшей рабыней. Но на Григе такие же нравы, как и везде – жестокие нравы победителя. Проигравшие пусть льют слезы сами.
– Я хочу купить ту рабыню, – неожиданно сказала я. – Купить девушку из магазина. Можно?
Мы остановились. Я сложила руки замком и уперла григорианцу в грудь, словно молила. Мне не по рангу умолять офицера, но и к рангу своему я не привыкла.
Он взглянул на руки, затем в глаза.
– Эми-Шад, ваш муж сказал купить лишь одежду.
Я вздохнула и опустила глаза. Забыла, кто настоящий хозяин.
– Эми-Шад, – примиряюще сказал офицер. – Эта рабыня оценила бы ваше рвение, но иногда лучше оставить все как есть, чем вмешиваться, если вы не собираетесь дело довести до конца. Чем вы ей поможете?
– Я ее освобожу.
– И куда она пойдет? Что будет есть? Ей придется продавать себя, чтобы выжить, а так у нее есть кусок хлеба. Ваше сострадание голос ей не вернет, и семью тоже.
Я не часто прежде видела григорианцев. Только сейчас поняла, что мой офицер – уже пожилой мужчина. Он догадался, почему я прошу о рабыне. Глаза были не добрыми, но в них появилась суровость, с какой смотрят на сыновей и дочерей.