Дон Рамирес и в самом деле не был дома уже более недели. Сначала он отправился в горы присмотреть места летних пастбищ для увеличившейся за счет недавней выгодной сделки отары, а потом заглянул в свое маленькое поместье Мурнету, где на двух фанегах[4] земли был разбит небольшой виноградник. Конечно, Мурнету вряд ли можно было назвать настоящим поместьем, ибо она представляла собой лишь небольшой каменный домик, единственной мебелью которого являлись старый стол да несколько табуретов, а единственным украшением – спрятанная в стенной нише резная фигурка Богоматери.
– Бог с ней с рыбой, хотя случай и в самом деле наичудеснейший. Однако у вас в доме произошло событие куда значительней! Ах, почтеннейший дон Рамирес! Неужели вы до сих пор не догадываетесь?
– Да, ну?! Уже?! Сын?! – все еще не веря себе едва выдохнул он.
– Ну, вот еще, так вам сразу и сын! Дочь. Такая хорошенькая девочка, дон Рамирес, розовая, как новорожденный поросеночек… Вот я и бегу в лавочку к Франсине, чтобы заказать альпухарский окорок. Надо бы, наверное, и крендель…
Но почтенный дон Рамирес уже не слушал, что еще говорила ему возбужденная от радостного события дуэнья. Он со всех ног бросился к молодой жене, горя желанием разделить с ней восторг и счастье их еще столь недолгой семейной жизни.
До дома было уже рукой подать, когда до слуха счастливого отца донесся звон колокольчика, и в следующее мгновение дон Рамирес увидел священника в сопровождении мальчика-служки со святыми дарами, явно торопившихся к умирающему. Неприличествующее моменту досадное чувство на мгновение охватило дона Рамиреса, когтистой лапой сжав сердце. Но выхода не было: он поспешно достал из кармана платок, расстелил его прямо на земле и преклонил колена, как того требовали обычай и инквизиция.
Многие знакомые дона Рамиреса давно уже перестали соблюдать этот обычай. Они оставили его после того как однажды апрельской ночью повсеместно были арестованы, посажены на корабли и высланы в Рим все иезуиты. Дон Рамирес прекрасно помнил те восторженные дни. Он был тогда уже молодым человеком, успевшим и повоевать, и многое повидать на свете. Однако торжество тех дней, когда народ на улицах его родного города устраивал настоящие карнавалы, распевая куплеты о проклятых «слугах Иуды», «черном воронье» и «прислужниках черта», наконец-то изгнанных поганой метлой из их благословенной Испании, оказалось незабываемым.