Я умирал, но эта отчетливая мысль отчего-то совсем меня не
тревожила. Я умирал один, никем не увиденный и не услышанный в этой
бесконечной и беспощадной синеве. И именно от одиночества,
преследовавшего, сопровождавшего меня от самого начала и, по всей
видимости, до конца, теперь почему-то вдруг стало гадко. Страшно,
ужасно страшно, холодно, жутко и больно стало от этого
одиночества.
В глазах все окончательно померкло, посерело, и я закрыл веки,
тщетно пытаясь укрыться за ними от этой непроницаемой серости. И
сейчас, умирая, вслушавшись в свои опустевшие мысли, я различал
лишь одно:
— Я не хочу оставаться один.
***
Белый, теплый и яркий, похожий на солнечный, но ужасно
болезненный, свет ослепил меня. Легкие сомкнуло болью, воздух
обжигал, заставлял кричать и кашлять. Кто-то, кажется, хлопал меня
по спине, хлестал чем-то мокрым и склизким, эти прикосновения
отдавались острой и колючей болью.
И вдруг, моментном, все прекратилось — ни боли, ни слепящего
света, ни хлопков. Меня оставили в покое, наедине с шумом в ушах и
собственными мыслями. Я умер. Отчетливо и ясно, не имея шансов
выжить, сгорел в атмосфере. Но, где бы я ни был, почему? Как мог
оказаться здесь, живым? Меня спасли? Сработала какая-то потаенная
система аварийного нагнетания, отчего в капсуле появился воздух, я
смог приземлиться, и меня оживили? Но… как?
Я совсем не ощущал собственного тела — руки, ноги, даже шея, не
отзывались. Да что там тело, плохо слушались даже собственные
глаза! Я смог проморгаться и теперь — тупо и не мигающе — уставился
куда-то вперед. Взгляд упрямо отказывался фокусироваться на
отдаленных объектах. Пусть контуры и были размытыми, я смог
разглядеть два человеческих силуэта.
Цвета были тусклыми, картинка дрожала и качалась, но даже так
мне удалось осмотреть людей — женщину и мужчину европейской
наружности. Женщина сидела на чем-то со спинкой, деревянном и,
скорее всего, резном — кресло, по всей видимости. У нее были
светлые волосы, цвет глаз колебался между серым и голубым.
Наверное, будь мой взор чуть менее туманным, я мог бы говорить с
большей уверенностью, но даже так она казалась довольно
миловидной.
Дернув зрачками и снова с трудом зафиксировав их, на этот раз на
мужчине, стоявшем позади кресла, держа женщину за плечи, я снова
безуспешно пытался заставить свет идти к моей сетчатке под нужным
углом. Не вышло. Мужчина был красив, фактурен, рельефен. С
темно-русой недлинной копной волос на голове, гладко выбритый. Его
глаза сверкали зеленым. Объем мышц выдавал в нем здорового и
спортивного человека. Впрочем, на мой взгляд, уже порядком
приевшийся к прямо-таки скульптурной внешности кандидатам в
космонавты, он выглядел вполне обычным. Он глядел на меня, смущенно
улыбаясь, будто я был чем-то вроде щенка мопса — ужасно милым и в
то же время неказистым.